Свой среди чужих, чужой среди своих
— Я вас понял, господин капитан! — Лемке небрежно козырнул и вышел из купе, подумав: «Он меня знает! Нет, брат, ты меня мало знаешь, армейский вахлак!»
Он закрыл на ключ купе. На всякий случай проверил.
В купе остались Турчин и Лебедев. Первый смотрел в окно, второй сидел на лавке, поддерживая здоровой рукой раненую, говорил:
— Какое-то фатальное невезение, господи, все пропало... Все в поезде думают, что мы чекисты. И эта их форма...
Здоровенный казачина в полушубке, надетом прямо на голое тело, остановил лошадь как раз напротив окна, маханул по нему шашкой.
Посыпалось со звоном стекло. Турчин отшатнулся в сторону, прицелился из нагана. Выстрел в маленьком купе прозвучал оглушительно. Казачина завалился на бок, стал медленно сползать с седла, но, падая, успел несколько раз выстрелить. Лошадь рванула и понесла.
Турчин упал. Лебедев кинулся к двери купе, хотел открыть, но ручка не поддавалась.
И тут к вагону подскакал казах Кадыркул. Прежде чем вскочить в разбитое окно, он трижды выстрелил в купе.
Подпоручик Беленький отстреливался, лежа в тамбуре, когда появился Лемке. Несколько бандитов спешились и полукольцом ползли к вагону.
— Что делать, Лемке? — обернувшись, спросил Беленький.
Лицо его было измученным и несчастным.
— Не знаю, не знаю, но у меня другого выхода нет... — пробормотал Лемке и выстрелил в подпоручика. Тот вздрогнул, ткнулся лицом в пол.
Лемке метнулся по коридору к купе, в котором были Турчин и Лебедев. Открыл дверь.
Прямо у его сапог оказалась голова Турчина. Лебедев, скорчившись, лежал на лавке. Окно разбито, на деревянных стенах следы от пуль. Убиты оба...
Лемке заглянул под одну лавку, потом под другую, пошарил: баула не было. Все оказалось напрасным... В отчаянии он схватился за голову.
В коридоре послышался топот сапог, и Лемке проворно юркнул под лавку. В купе заглянули бандиты. Один в тельняшке, перетянутой патронными лентами.
— Нема никого, — сказал он.
— Кажись, чекистов укокали, — бросил другой.
— Ты шо у них шукаешь? Разве у чекистов когда шо в карманах было?
Они вышли из купе, шаги стихли в коридоре. Лемке выбрался из-под лавки, выглянул в окно.
Грабеж подходил к концу. Двое бандитов, хохоча, гонялись по насыпи за курицей. На подводах — мешки, сундуки и корзины.
Есаул подскакал к паровозу, махнул машинисту рукой, крикнул тонким, мальчишеским голосом:
— Трогай, любезный! Спасибо!
Машинист перекрестился и дал протяжный, хриплый гудок. Ограбленные пассажиры бросились к вагонам, прыгали на подножки, цеплялись за поручни.
Сухощавый казах Кадыркул скакал на вороной лошади рядом с поездом и смеялся. Развевались черные сальные волосы. Потом он перевел взгляд себе на ноги и вдруг осадил коня. Брючина на левой ноге чуть выше колена была разорвана, сквозь нее сочилась кровь. Кадыркул скатился с седла на землю и сморщился от острой боли.
Лемке медлил еще секунду, потом выбрался из купе, благо окно было разбито, повис, держась за раму, и спрыгнул...
Поезд уходил, набирая скорость, а Лемке, спотыкаясь, шел по полотну к тому месту, где сгрудились вокруг телег всадники. Еще издали он приметил молодого есаула в светлой венгерке, наброшенной на плечи.
И есаул увидел его, что-то сказал своему адъютанту, пятнадцатилетнему пареньку в черкеске и мохнатой каракулевой шапке. Тот направил лошадь к Лемке, спросил звонко:
— Кто такой?!
Лемке не ответил, продолжал молча идти.
— Отвечай, когда спрашивают! — Лошадь под мальчишкой взвилась на дыбы, он замахнулся на Лемке нагайкой. И не ударил, встретив твердый немигающий взгляд светло-голубых, навыкате, глаз. Лемке остановился перед есаулом Брыловым, сидевшим на лошади. Небрежно приложив два пальца ко лбу, Лемке подчеркнуто громко сказал:
— Ротмистр Лемке... воевал в дивизии Каппеля.
— Куда ехали, господин ротмистр? — спросил есаул.
— Пробираюсь из Читы. Ищу какой-нибудь отряд, к которому можно было бы присоединиться. Хочу драться с большевиками. — Светлые глаза Лемке смотрели пристально на есаула, словно хотели получить ответ на один потаенный вопрос.
— Неблагодарное это занятие, господин ротмистр. — Есаул лениво махнул рукой.
— Почему же? После сегодняшнего-то куша? — сказал ротмистр и впился глазами в есаула. От напряжения даже испарина выступила на лбу.
— Какой куш, ротмистр! — усмехнулся есаул. — Барахло, тряпье!
Есаул повернул лошадь, и она медленно пошла. Бандиты расступились, пропуская своего атамана.
— В Монголию подаваться надо, ротмистр! — обернувшись, проговорил Брылов. — Под крыло барона Унгерна... — Он вдруг привстал в стременах и тонким голосом крикнул: — По коням!
Самым людным местом на станции Кедровка была базарная площадь. В эти трудные времена люди торговали всем. Стоя за лотками, кричали бабы, ходили в толпе раненые красноармейцы, беспризорники шныряли под лавками. Тарахтели по булыжнику брички, поскрипывали телеги. Около каменного, крашенного известью амбара стояла груженная скарбом подвода. Тощая лошадь то и дело нетерпеливо взмахивала головой — оводы не давали покоя. К ней подошел кряжистый старик с кудлатой седой бородой, отвязал поводья от столба. За стариком увязался сорокалетний мужчина в поддевке, застегнутой на все крючки.
— Евграфыч, не по-людски это! Я ж тебе самую божескую цену назначаю!
— Божескую цену при царе Горохе назначали, а теперь — тьфу! Керенки — тьфу! Колчаковские твои деньги — и того хуже! Ты мне золотую десяточку положь — вот и овес твой будет! А нет, так нехай сгниет — не продам! А про советские бумажки и вовсе не толкуй!
Подвода, переваливаясь, заскрипела. Мужчина в поддевке устремился вслед за стариком, что-то говорил ему на ходу, совал пачки мятых денег.
Когда телега отъехала, стал виден стоявший у стены человек. Он с трудом держался на ногах, привалясь спиной к стене. Колени его подгибались. Запрокинутое лицо без кровинки, рот полуоткрыт, он тяжело, с хрипом дышал. Широко раскрытые глаза смотрели в одну точку ничего не понимающим, пустым взглядом. Это был Шилов. Вместо кожанки на нем потрепанный пиджак и темно-синяя косоворотка, порыжевшие от пыли сапоги, картуз с лакированным козырьком. На ремне, который опоясывал косоворотку, — раскрытая кобура, из нее торчала рукоятка нагана. К запястью левой руки наручником был пристегнут раскрытый баул, такой же, как тот, в котором везли золото.
Шилов мотнул головой, сделал несколько неуверенных шагов, споткнувшись, схватился руками за лоток, едва его не свалив.
Люди шарахнулись от него в сторону и остановились поодаль, с любопытством наблюдая за человеком с наганом на поясе: так открыто наганы носили только чекисты.
Бабка с соседнего лотка стала поспешно собирать зелень, которой торговала.
— Дожили... — бормотала она. — Уже и чека с утра пьянствовать стала.
Шилов оглядел рынок тяжелым взглядом, сделал несколько неверных шагов и вновь остановился, выставив вперед ногу, чтобы не потерять равновесия. Потом опять зашагал. Беспризорники, бабы, старики следили за ним, но никто близко не подходил.
— Может, он больной? — спросил кто-то негромко.
— Пьяный! Глаза залил с утра, у них ведь жалованье-то будь здоров какое! — возразила дородная, румяная баба.
Ноги Шилова подкосились, и он снова чуть не упал, но вовремя схватился за прилавок и так замер, отдыхая.
— Помочь бы ему, — сказала пожилая женщина, державшая в руках самовар.
— Рассолу ему надо, тут рассолом одна торговала, — оглядываясь по сторонам, сказала румяная баба.
Но никто не двинулся с места. Первым к Шилову подошел беспризорник, мальчишка лет восьми в драной женской кофте и изорванной солдатской папахе. Он внимательно осмотрел Шилова и, недолго думая, потянул из кобуры «смит-вессон». Шилов полулежал на прилавке, бессмысленно моргая набрякшими веками.
— Ты чего делаешь, паразит! — раздался сердитый голос. Сквозь толпу пробирался худой, высокий старик. — А вы чего смотрите? — накинулся он на остальных. — Чего рты разинули? Не видите, плохо человеку! А вам интересно?