Бессмертный

— Мне нечего дать вам взамен, — произнес я, сбитый с толку его щедростью.
— Мне достаточно твоего восхищения, — ответил он и обратил свой взор на большие фрески, украшавшие часовню. — Они очень ценные. Так что береги их.
— Буду беречь! — поклялся я и медленно поднялся, прижимая к груди складень.
От потрясения никакие слова не шли мне на ум, я даже не сумел вымолвить простое «спасибо», хотя чувство благодарности переполняло меня через край, подобно серебристо-серым водам Арно, когда бурные волны захлестывают берега.
— Так о чем же ты просил, когда молился не за себя? — спокойно спросил Джотто.
Я держал складень дрожащими руками, жадно вбирая в себя каждую черточку, каждый цвет, каждый изгиб. Лик Мадонны излучал свет и был так тонко написан, что одновременно являл собою живую женщину и небесное существо, воистину Матерь Божию. Взор ее источал сострадание и любовь. Мне казалось, в них можно погрузиться навек. Нужно будет хорошенько спрятать это сокровище от Сильвано и его всевидящего ока, найти для него во дворце укромное местечко. Нелегко будет отыскать там недоступный уголок.
— Так о чем же? — Любопытный голос Джотто вернул меня к действительности.
Я вскинул голову.
— О свободе.
— Ты просишь у Евангелиста свободу для кого-то другого? А у тебя и без того свободы достаточно?
Я отрицательно покачал головой.
— Нет у меня свободы. Но у меня есть друг…
— Кто-то, кто тебя пожалел и сделал тебе добро? — спросил он.
— Ему самому нужно сделать добро. Очень нужно, причем прямо сейчас, а я не знаю, как его сделать, — печально ответил я.
— Так вот о чем ты молился, — кивнул он. — Понятно!
Он замолчал, а я вновь обратился к картинам и впился в них алчущим взглядом. Спустя некоторое время Джотто произнес:
— Мой друг Данте сказал бы, что величайшая свобода — это любовь, и прежде всего божественная любовь. Именно она движет небесные сферы, но бренной плоти она недоступна. Мы обретаем ее, подчинив свою плотскую часть воле Господней.
Я вспомнил о мужчинах, что приходили ко мне в комнату. Казалось, они вольны делать все, что пожелают. Они были плотской природы и преданы плотским заботам. Вспомнил Сильвано, который творил все, что ему вздумается, и безнаказанно убивал людей. Я бы усомнился в словах Джотто, но ведь это сказал Джотто. Поэтому я принял их серьезно. Подумав, я сказал:
— Один человек говорил мне однажды, что свободу ему даст смерть.
— Это крайний случай, — скорбно откликнулся Джотто. — Наверное, иногда это единственный выход. Жизнь на земле бывает невыносимой, она подчиняется законам, неподвластным нашим силам и нашему пониманию. Но потом смерть отпускает нас на небеса. Хотелось бы верить, что мой давний друг сейчас свободен. Но свободы можно достичь и по-другому. Например, благочестием.
— А если и благочестие не спасет? — с трепетом спросил я, ведь именно из благочестивого рвения кардинал обрек Ингрид на муки.
— Тогда, наверное, ты прав. Спасение в смерти.
В нефе послышались голоса: двое людей уже звали Джотто. Он вздохнул и приветственно поднял руку.
— Долг зовет. Я должен тебя покинуть, щенок, оставив наедине с твоими тяжкими вопросами.
— Когда я смогу снова вас увидеть? — прошептал я.
— Я вернусь во Флоренцию, хотя богатые вельможи и желают, чтобы я беспрестанно рисовал их портреты и украшал надгробия, — сухо ответил он, развернулся и тяжелой поступью двинулся к мужчинам.
Горячие приветствия, объятия. Посмотрев на это, я вновь обратился к двум удивительным картинам, столь великодушно подаренным мне художником. Взгляд мой упал на щенка, который не сводил глаз с лица святого Иоанна. Я бросился вслед за Джотто.
— Мастер! Мастер! — звал я на бегу, а потом заметил, как богато одеты его друзья, и чуть не сгорел со стыда. Боюсь даже представить, какое впечатление я мог на них произвести.
Но Джотто это нисколько не вывело из равновесия.
— Прошу прощения, я должен поговорить со своим юным другом, — сказал он.
Подойдя ко мне, он вопросительно поднял брови. Я проглотил комок:
— Собака…
По лицу Джотто растеклась лукавая, довольная улыбка.
— Что собака?
— Она… светленькая. Как я. У нее русая шерстка, немного с рыжиной, как мои волосы!
— Похоже, щенок по прозвищу Лука Бастардо совсем не дурак, — ответил Джотто. — Будь спокоен! Ты придумаешь способ помочь своему другу.
Я выпрямился и поднял в руках складень.
— Благодарю вас, — со всем достоинством, что было у меня, проговорил я.
Он подмигнул мне и вновь отошел к своим друзьям.
На следующий день, пока я работал, а душа моя витала в голубых небесах вместе с Евангелистом, написанным Джотто, меня вдруг осенило решение. Может, это была очередная крошка благодати от смеющегося Бога, божества, наложившего на меня свою десницу, то сжимавшую, то отшвыривавшую меня прочь, как ненужный хлам. И как всегда потом случалось на протяжении моей долгой жизни, этот миг благодати был сдобрен привкусом скорби. Однако я внезапно понял, как спасти Ингрид от жертвоприношения, задуманного кардиналом, и навсегда освободить от Сильвано. Так я освободил Марко. Только на этот раз без содействия реки. Нужно было найти иной способ, чтобы подарить ей свободу без мучений, так чтобы она даже ни о чем не знала, чтобы ее сердечко не трепетало, пронзенное ужасом. Мне и себя нужно было защитить: ведь Сильвано не простит мне, потеряв из-за меня целое состояние. Как ни горько мне было, но я ясно понял, что Ингрид нужно именно это, так же как ей нужно было держать меня за руку, когда мы шли смотреть на казнь Марко. После того как клиент закончил и Симонетта вымыла меня, я был свободен и мог идти на прогулку. С дрожащими руками, но твердо помня, что так нужно, я незаметно прошмыгнул за портьеру, где имелась расшатанная половица; под ней я прятал одну половинку складня, подаренного Джотто, — я разделил его и хранил в двух разных местах. Если бы Сильвано обнаружил одну, у меня сохранилась бы другая. Я достал из-под половицы Мадонну и с благоговейным трепетом прикоснулся лбом к ее прекрасному лику. Я не знал, жила ли на свете Дева, непорочно родившая дитя. Мне с трудом верилось в безгрешную чистоту. Мир был так полон скверны, что вряд ли в нем могла существовать чистота. Но человечность, которой Джотто наделил ее прекрасный образ, заслуживала моего преклонения. Засунув доску под тунику, я вышел из дворца. Спрятавшись в соседнем переулке, я проверил, не следят ли за мной. Убедившись, что никто из приспешников Сильвано не сидит у меня на хвосте, я торопливо зашагал дальше.
Я знал дорогу, потому что однажды бегал туда по чужому поручению, когда еще был бродяжкой и готов был делать что угодно, чтобы заработать себе на еду. Все, кроме, правда, того, что я делал сейчас. Один каменщик, который очень хотел продвинуться в своей гильдии, послал меня как-то на дальнюю окраину города. Взяв то, что я оттуда принес, он улыбнулся, сунул мне в ладонь пару монет и велел забыть о том, что мы когда-то встречались. Через день до меня дошли слухи, что его соперник умер.
Стоял погожий зимний денек, и молочное небо было пятнистым, точно скорлупа дроздовых яиц. Я прошел по берегу Арно мимо красилен до моста Понте Веккьо, где стояли маленькие деревянные лавочки и открывалась широкая панорама реки. Я перешел через мост на другую сторону Арно и очутился в Ольтарно. Покружив на всякий случай по улочкам, чтобы отделаться от хвоста, я обогнул церковь Санта Феличита  [25]и, снова перейдя через Понте Веккьо, вернулся в Ольтарно через Понте Санта-Тринита. Я брел узкими улочками мимо шелковых и ювелирных мастерских, мимо монастыря Сан Ромуальдо, пока не набрел на маленькую лавчонку на южной окраине, где посреди трущоб держали свои лавки ворсильщики, шерстобиты и чесальщики шерсти и где селились иноземцы и евреи. На лавке была вывеска как у обычной портняжной мастерской, каких во Флоренции десятки, но я знал, что там трудится не портной. Лавка была закрыта, но я знал, что хозяин откроет, и нетерпеливо постучал в дверь.