Бессмертный

— Ваш дар выше: вы создаете красоту, — тихо ответил я, с трепетом думая о том, что такое порочное ничтожество, как я, могло подарить каплю вдохновения великому мастеру. И раз уж он сам это сказал, то жена, спутница жизни уже не казалась чем-то невообразимым и далеким.
Во время нашей последней встречи, пока мы гуляли в самом сердце Флоренции возле восьмиугольного баптистерия Святого Иоанна, облаченного в яркий наряд из светлого мрамора, Джотто процитировал мне длинный отрывок из «Рая» Данте:
 
 
Все, что умрет, и все, что не умрет, —
 
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
 
Своей Любовью бытие дает;
 
 
 
Затем что животворный Свет, идущий
 
От Светодавца и единый с ним,
 
Как и с Любовью, третьей с ними сущей,
 
 
 
Струит лучи волнением своим
 
На девять сущностей, как на зерцала,
 
И вечно остается неделим…  [28]
 
 
— Это прекрасно, но мне не понятно, — сказал я восхищенно, остановившись перед фасадом, украшенным бело-зелеными узорами. Они были выложены лучшим каррарским мрамором и зеленым серпентином, цвет которого Джотто называл «verde di Prato».  [29]
— Мой старый друг восхищался этим древним строением. Раньше это был римский храм, посвященный Марсу. Это здание столь совершенно, что мы никак не можем оставить его в покое и все продолжаем совершенствовать, — сказал Джотто, с улыбкой поглаживая бороду. — Арнольфо ди Камбио  [30]добавил к угловым пилястрам полосатую облицовку, и ее точные формы отлично гармонируют с поверхностью стены. — Он провел рукой по одной из полос и обернулся ко мне. — Пусть тебя не беспокоит, что ты не все понимаешь в поэзии Данте, щенок. Ты умный, поразмышляй над этим и многое откроешь для себя. В этом и прелесть его таланта. Он был образованным человеком и неплохо разбирался в сокровенном смысле богословских трактатов. Он читал Аквината,  [31]а в отрывке, который я тебе процитировал, он говорит о девяти ангельских чинах и о том, что все творение в этом мире, смертное и бессмертное, есть любовь, изливаемая, подобно свету, божественным разумом. В представлении Данте Бог — это свет.
— Я слышал, как об этих вещах говорят священники: о Троице, об ангелах и все такое. Не понимаю, как три или девять могут быть одним, и не верю в ангелов. Ведь если есть сверхъестественные существа, которые хранят божественный порядок и помогают людям, то почему тогда в мире так много зла? Почему одни люди стремятся сотворить зло, а другие вынуждены совершать ужасные поступки, которые невозможно забыть и которых они себе никогда не простят, для того чтобы не допустить еще худшее зло? Это неразрешимая дилемма, потому что, не совершив греха, ты обречешь другого человека на чудовищные мучения и будешь вечно себя винить. Но, совершив непоправимое, ты обрекаешь на муки себя самого.
— Из-за этой дилеммы ты считаешь, что Бог смеется над тобой? — спросил Джотто, тихо, почти шепотом.
— Вы же сами сказали мне, что Бог смеется, помните? Тогда, на площади близ Санта Мария Новелла, когда я дрался сломанной палкой со знатными мальчишками, — со всей серьезностью напомнил я. — Тогда вы рассказали мне об индженьо! Я навсегда запомнил ваши слова и во всем стараюсь следовать вашему совету!
Седые брови Джотто взметнулись вверх.
— Так эти немудреные слова произвели на тебя большое впечатление!
— Они стали для меня живительной влагой!
— Они пали на благодатную почву, — быстро возразил Джотто.
Он загадочно посмотрел на меня, и тут я, словно прозрев, понял, что означал этот взгляд. Уважение. Я покраснел и запнулся, резко сменив тему.
— И все равно мысли Данте о свете понятны мне, — произнес я. — Мне кажется, что Богу нравится находить свое отражение в красоте и искусстве, только в них человек может приблизиться к Богу, искусство и красота сродни свету. Светом сияет мрамор на Баптистерии Святого Иоанна, так же как вы наполняете светом свои картины.
Мы не спеша двинулись от Баптистерия через площадь к колокольне Джотто, где нас окружили рабочие из Санта Марии дель Фьоре, на ходу дожевывая свой полдник. Все так любили Джотто, что радостно приветствовали его приход и наперебой угощали его, предлагая отведать твердого пахучего деревенского сыра, сладких сушеных ягод инжира или краюшку хлеба, густо намазанного зеленым оливковым маслом домашнего отжима. Джотто, который был до крайности бережлив и к концу жизни накопил порядочное состояние, никогда не тратился, чтобы купить себе поесть. Поблагодарив от всего сердца дарителей и похлопав их по спине, он принял предложенное подношение.
Каменщик сунул ему в руку буханку, и он с серьезным выражением лица повернулся ко мне.
— Дилеммы, Божье чувство юмора, искусство как путь к Богу… Интересные идеи ты преподносишь! — Он покачал головой и, отломив кусок хлеба, протянул мне. — Постарайся держать их при себе, щенок! Человека с такими воззрениями могут заметить и начнут преследовать. Хорошо, что ты понемногу начал расти и уже не так сильно отличаешься ото всех, хотя люди все равно обратят внимание на твой необычный вид. Не хотел бы я, чтобы о тебе пошли разговоры.
Я наконец-то немного подрос и стал выглядеть чуть старше, как мальчик десяти-одиннадцати лет. Мое тело не повзрослело под мои года, но даже небольшая перемена успокоила мой страх остаться уродом, потому что втайне я боялся, что это мне наказание за грехи. Я не мог отделаться от чувства вины за смерть Марко, Ингрид и ребенка Симонетты и считал, что заслужил за это кару. Поэтому я обрадовался, когда Джотто отметил во мне перемену. Сейчас, у его могилы, я вспомнил, как довольный румянец прилил тогда к моим щекам, и я вслух произнес слова из поэмы его друга. Я надеялся, что теперь они оба в раю и вместе смеются и шутят, как любил Джотто. Я по-прежнему не верил в Троицу и ангельские чины. Но если Бог — это свет, то он должен быть доволен тем, как его изобразил Джотто на своих картинах. За одно это Джотто должны были сразу принять на небеса.
Несколько месяцев спустя, после сбора урожая, когда на столы подали мелкие винные ягоды второго урожая и город остывал от лета, Симонетта наконец родила хозяину сына. В честь такого праздника Сильвано освободил всех от работы на несколько дней. Он вызвал священника, часто посещавшего его заведение, и тот окрестил младенца. Это послужило еще одним доказательством, что щедрые церковные пожертвования могут купить что угодно, даже торжественные крестины незаконнорожденного сына убийцы и владельца борделя. Мальчика назвали Николо, и уже с пеленок в нем отчетливо обозначились черты его отца. У него был узкий выдающийся подбородок и крошечный острый носик. После крещения Сильвано устроил во дворце пир, созвав на него очень странное сборище: кондотьеров, владельца другого борделя, купцов, у которых он покупал предметы роскоши для украшения своего палаццо, двух банкиров, которые ведали его доходом, ростовщика, которого презирала вся остальная Флоренция, аптекаря, что приносил Сильвано лекарства, и коробейника с помощником, и даже нескольких аристократов — больших ценителей товара, который поставлял Сильвано. Все они напились контрабандным вином, которое Сильвано незаконно привез из Лукки, и начали гоняться за кучкой маленьких девочек, для которых это торжество не стало ни праздником, ни отдыхом от работы.
Симонетта сильно ослабла после трудных родов, и Сильвано был так доволен ею, что разрешил удалиться в свою каморку в жилом крыле дворца. На замену ей он привел другую. Эта девушка была чужестранкой — замкнутая, полноватая, с высокими скулами и косыми глазами. Она мало говорила на нашем языке, да и то плохо, и мне она не нравилась. Если Симонетта объясняла, что нужно, тихим словом или жестом, эта действовала тычками. И все же я был рад за Симонетту. Она перестала работать в заведении и осталась цела и невредима. Время от времени я прокрадывался к ней в комнату навестить ее, хотя нам строго запрещалось приходить в частное крыло. Я доверял своим чувствам, которые предупреждали меня о приближении Сильвано. Эти чувства со временем обострились, и мне редко доставались побои. Каким-то образом я всегда знал, где во дворце в этот момент находится Сильвано. Со временем я даже стал чувствовать, в какой части города он находится. Стоило мне немного подождать в неподвижности, отогнав от себя все мысли, и в голове всплывал образ, подобно тому как в реке при затишье проступает на глади воды отражение. Я мысленно видел площадь или лавку, рынок или дворец и точно знал, что Сильвано там. Мой страх словно связывал меня с ним такой неразрывной связью, что я всегда чувствовал его, куда бы он ни удалялся.