Лютер

Мартин всем сердцем пытался вести себя так же, как его соседи и приятели: просто-напросто жить дальше, как будто ничего не случилось, — но он знал, что это невозможно. Буря, застигшая его близ города, на Висельном холме, и подвергшая его жизнь смертельной опасности, как будто утихла, но она не смолкла окончательно. Она запечатлелась во всех уголках его сознания и с неумолимой суровостью вновь и вновь напоминала о том, что с ним произошло. Он дал обет, теперь надлежало исполнить то, в чем он торжественно поклялся.
Некоторое время спустя Мартин, в окружении ближайших друзей, стоял перед массивными, с железными шипами дверями монастыря августинцев, что на Комтургассе. Трижды он порывался войти, умоляя не мешать ему, и трижды спутники останавливали его. Но наконец мольбы и уговоры подействовали, он вырвался и ударил в дверь бронзовым молоточком. Мартин действительно не был еще по-настоящему готов к тому, чтобы стать монахом. Но он готов был исполнить данное им обещание.
Когда брат-привратник, долговязый монах с мрачным взглядом, закрыл за ним дверь и задвинул тяжелую щеколду, шум, наполнявший его уши, зазвучал как настойчивые, глухие удары грома.
Бесчисленное множество людей отговаривало Мартина от намерения оставить мир и затвориться в монастыре. Друзья-студиозусы считали это стремление прихотью, причин которой не могли объяснить. Конечно, кое-кто из приятелей, которые вместе с ним сидели на лекциях да в кабаках, примечали порой его склонность к тяжелой задумчивости, но до сих пор Мартину всегда удавалось утопить свои мрачные думы в кружке-другой вина, декламируя веселые стишки про глупых магистров и городских проповедников. Эрфурт называли городом ста башен, потому что помимо высокой башни кафедрального собора здесь возвышались многочисленные церкви, церквушки, монастыри и часовни. Поскольку профессора в большинстве своем принадлежали к духовным орденам, для студентов посещение богослужения было делом обычным, каждодневным. Как правило, они с нетерпением ожидали того момента, когда их религиозные обязанности были уже исполнены и они могли посвятить себя более приятному времяпрепровождению. И вот теперь не кто иной, как Мартин Лютер, самый изобретательный в забавах и самый общительный из всех, собирался попросту забросить многообещающую карьеру будущего адвоката или чиновника придворной канцелярии, чтобы стать попом?! Ничтожным монахом, бедным как церковная мышь? Ни один из однокашников Мартина не мог взять в толк, как это можно променять уютную студенческую каморку неподалеку от церкви Святого Михаила на тесную монашескую келью. Но Мартин явно всей душой стремился оставить мирскую жизнь. Даже книги, свое главное богатство, он продал. С собою в келью он решил взять только римских поэтов Вергилия и Плавта.
Откровенно говоря, изучение теологии сулило человеку, ощутившему в себе духовное призвание, счастливую жизнь, не говоря уж о немалом доходе. В конечном счете, жизнь, которую вели высокие церковные сановники, трудно было назвать скудной и полной лишений. А если верить слухам, то, невзирая на обеты, им даже не приходилось избегать общения с прелестницами. Правда, Мартин решился вступить в строгий орден, члены которого жили в бедности и, несмотря на свою ученость, с холщевыми мешками за спиной бродили по улицам, собирая милостыню. При всем уважении, которым пользовался в городе настоятель монастыря, его монахи нередко бывали мишенью для насмешек и проказ простого народа.
Приятели Мартина еще немного постояли, сгрудившись у ворот монастыря, а у них за спиной просыпался город. Открывались лавки, куры с кудахтаньем перебегали покрытую соломой булыжную мостовую, тележка мыловара, дребезжа по камням, направлялась к мосту. А взгляды молодых людей были по-прежнему прикованы к воротам монастыря, как будто они надеялись силой страстного своего желания отворить замки и заставить друга повернуть обратно. Но в конце концов они оставили свои надежды и возвратились в университетский квартал.
Отец Мартина, рудокоп Ханс Лютер, был потрясен, узнав об обете сына. В порыве гнева он в клочки разорвал письмо, в котором Мартин пытался объяснить ему причины своего поступка, и бросил его в огонь закопченного очага. «Жалкое отребье! — кричал он, не обращая внимания на увещевания жены. — После всего, что я для него сделал, он меня еще дураком выставляет!» Сердце его судорожно сжалось. Со стоном опустился он на дубовую скамью, с которой виднелся висящий на стене в гостиной деревянный крест. Когда же он заметил, что на улице под его окнами, затянутыми промасленным пергаментом, стали собираться люди — качая головами, они о чем-то переговаривались, — бессильное отчаяние охватило его. «Ведь я-то, я-то все для него делал, — беспомощно шептал он, неотрывно глядя на язычки пламени в очаге, которые давно уж превратили письмо Мартина в бесформенную горстку пепла. — Я отправил его в Магдебург, в латинскую школу, чтобы он стал ученым человеком. И розог не жалел, исправно выполнял свой отеческий долг. А он никогда и не узнает, какие надежды может питать отец, взрастив сына, потому что… — В ярости он вскочил и грохнул кулаком по столу. — Потому что никогда не женится и никогда не сможет завести своих сыновей, во всяком случае до тех пор, пока якшается с этой нищей братией, пока по монастырским галереям бегает да молитву творит каждый час».
Мать Мартина, которая, сжавшись в комок, безмолвно следила за супругом, превозмогла свою робость и встала из-за сукновального станка, за которым сидела с раннего утра, выравнивая влажное сукно, чтобы оно лучше защищало от ветра и холода. Она подошла к разъяренному мужу и мягко положила руку ему на худое плечо. Пальцы ее нащупали небольшую прореху в ткани чуть пониже плечевого шва. Муж наверняка давно заметил эту дырку, ведь с тех пор, как он начал посещать городской магистрат, он не только регулярно ходил к цирюльнику, но и тщательно следил за состоянием своей одежды. И все же не приказал ей зашить прореху. Придется сегодня вечером посидеть подольше в гостиной и, когда муж удалится к себе, привести камзол в порядок. А Мартину ее помощь, стало быть, больше не понадобится, теперь у него будет другое платье: белая шерстяная рубаха, ряса, доходящая до пят, наплечник да капюшон.
— Порога моего дома этот парень больше не переступит, — решительно заявил Ханс Лютер немного погодя.
Словно в подтверждение этих слов он сбросил руку жены со своего плеча и взял маленькую масляную лампу, что стояла на дубовом сундуке.
— Ты идешь, Маргарета?
Она медленно покачала головой и молча указала на кувшины, стоявшие возле каменного водослива, — их нужно было отмыть от остатков пахты.
— Как знать, может, он испытательного срока не выдержит, — вдруг сказала она, когда Ханс Лютер уже ступил за порог. Лицо ее заметно оживилось, и даже впалые щеки немного зарумянились. — Ведь прежде чем дать вечный обет, монах проходит через суровые испытания.
Муж на секунду ошеломленно замер, но потом сказал с невеселой усмешкой:
— Не надо лелеять никчемных надежд, жена. Я своего сына знаю. Если Мартину предстоит выдержать испытание, то нет никаких сомнений, что он его выдержит.
Торжественная процедура рукоположения Мартина Лютера в сан священника состоялась в соборе Святой Марии в Эрфурте через два года после его ухода в монастырь и через год после того, как он дал вечный обет.
День, когда ему выпало впервые служить мессу, был настоящим праздником. Мартин потел от волнения в своем прекрасном облачении. Наконец дрожащими руками он покрыл шапочкой выстриженную на голове тонзуру, — два пожилых монаха суетились вокруг, придирчиво оглядывая его со всех сторон.
— Простите, братья, но у вас такие лица, словно мне место на живодерне, а не у церковного алтаря! — воскликнул Мартин. — Может, с епитрахилью что-то неладно? Не крысы ли край обгрызли? — Тревожная улыбка скользнула у него по лицу. — Лучше скажите мне, родители-то мои уже в церкви?