Лютер

Главный викарий в раздумье покачал головой. Ну что прикажете делать с этим странным молодым монахом, который, сам того не желая, перевернул весь порядок в его монастыре с ног на голову? Не мог же он поставить ему в упрек чрезмерное усердие в истязании собственной плоти! Разве сам святой Павел не призывал укрощать слабую плоть, дабы подчинить ее воле Господней? Братья в его монастыре нередко бичевали себя, доказывая покорность Господу, в этом не было ничего удивительного. Но здесь случай особый. Брат Мартинус бичевал себя не для того, чтобы достигнуть умиротворения. Нет, он хотел изгнать бесов, даже не зная, откуда они взялись. Некоторое время фон Штаупиц, не двигаясь, смотрел на изогнутую ручку плетки, а потом вдруг резко встал, схватил ее и решительно вышвырнул в окно.
— Ты слишком сурово обходишься с собой, брат Мартинус, — сказал он, повернувшись и вновь глянув в бледное лицо юного затворника. — Тягаться с дьяволом бесполезно. Так или иначе, а у него жизненного опыта на пять тысяч лет больше. Поверь, сын мой, ему ведомы все наши слабости!
Мартин потерянно опустил голову. Шея у него занемела, исполосованная кожа на спине саднила немилосердно. К тому же он чувствовал, что его застигли врасплох, его жег стыд, хотя видимых причин стыдиться не было.
— Виноват, — пробормотал он едва слышно. — Я вовсе не хотел…
— Когда ты прекратишь непрерывно извиняться?! Я пришел не для того, чтобы читать тебе проповедь, Мартинус. Дело вот в чем: братья жалуются, что ты не даешь им спать. Еще до заутрени ты бегаешь по келье и колотишь кулаками в стены, как одержимый!
— Я пытаюсь укротить свою грешную плоть, стены здесь ни при чем!
Иоганн фон Штаупиц хотел сдержаться, но лукавая улыбка все-таки промелькнула у него на губах.
— Понимаю, сын мой, но ты большую часть своей жизни проводишь в исповедальне, — с упреком продолжил он. — Вчера ты исповедовался шесть часов, брат Мартинус. Шесть часов! — Глубоко вздохнув, старик скрестил руки на груди. — Воистину непостижимо, что, собственно, может случиться в этих стенах с монахом, который столь ревностно, как ты, принимает послушание, чтобы шесть часов исповедоваться!
Он поднял с пола лампу и поднес ее к лицу Мартина совсем близко. Юноша, ослепленный светом, беспомощно заморгал.
— Тебе кажется, что ты недостоин сана священника, а между тем то, с чем ты борешься, — сущие мелочи. Другие братья приходят в отчаяние оттого, что обет целибата лишает их женщин и детей, или же оттого, что не могу переносить нищеты, в то время как их семьи сидят в своих поместьях да разбазаривают их добро. Между прочим, если пересечешь площадь, где стоит церковь Святого Северина, можно услышать на той стороне много интересного. Люди всякое болтают. Говорят, например, что некоторые женщины в банях да на рынке хвалятся, будто, мол, их услугами пользуются священники. А одну, чернявенькую, из трактира «Тележное колесо», прямо так и зовут все — госпожа деканша, domina decanissa. — Последние слова старик произнес так, словно выплюнул кусок тухлого мяса. И добавил: — Понимаешь, сын мой, за все годы, что ты провел у нас, я не слышал в твоих исповедях ничего такого, что оправдывало бы столь сильное презрение к самому себе. Ни отца своего, ни матери ты не убивал. Да и любовницы у тебя нет. Все проступки, в которых ты признавался, были лишь незначительными нарушениями устава ордена.
Мартин с трудом приподнялся и принялся ощупывать солому, пытаясь разыскать свои сандалии. Слова главного викария эхом отдавались у него в ушах. Разумеется, старик хотел ему добра; все хотели ему добра. Все, кроме Сатаны, который замыслил уничтожить его, Мартина.
— Я… я живу в страхе перед судом Господним, — с трудом выговорил он наконец. — Господь послал мне предупреждение, когда я оказался там, на Висельном холме. Он повелел мне изменить свою жизнь, чтобы…
Фон Штаупиц протянул руку и положил ее взволнованному юноше на плечо. Мартин весь напрягся, стиснул зубы, отеческий жест старика был для него почти непереносим, но он стерпел. Стишком долго сторонился он дружеского участия других людей и отвык от него.
— Да, возможно, Отец наш Небесный и пожелал, чтобы ты изменил свою жизнь, брат Мартинус, — прошептал викарий. — Но он не желал, чтобы это принесло тебе погибель. — Тяжело вздохнув, он продолжал: — Крестьянин, чья нива не дает более доброго урожая пшеницы, оставляет поле передохнуть, чтобы потом засеять его просом или клевером. Но ему никогда не придет на ум затоптать плодородную землю копытами волов только потому, что пшеницы она уже не родит. Ты, сын мой, ничем не хуже пшеничного поля. Ты просто честный малый, только и всего, но тебе надлежит понять, что Бог любит тебя. У Него нет намерения наказать тебя.
— Как мне поверить в это?! — в отчаянии вскричал Мартин. — С раннего детства я слышу, что адский огонь пожрет нас, если мы не будем соответствовать совершенному облику Иисуса. Как мне любить Господа, если Он грозит нам адским пламенем, и пламя это уже полыхает, готовое поглотить нас всех? Все в душе моей восстает против этого. Иногда мне хочется, чтобы никакого Бога вовсе не было. Бог страшнее дьявола, он жесток, ибо истязает и нашу душу; которая должна быть чиста, и тело, которое чистым быть не может!
Фон Штаупиц испуганно вздрогнул. На высоком дереве, крона которого раскачивалась, шумя на ночном ветру, крикнула птица. Голос ее звучал как жалоба испуганного ребенка, одиноко блуждающего во тьме. Где-то в глубине монастырского двора яростно залаяла собака. Главный викарий убрал руку с плеча Мартина. Потом, по-стариковски волоча ноги, прошел к двери и распахнул ее. Выглянув наружу, в безлюдную галерею, он вдруг подумал, что Мартину, несмотря на то что он рукоположен в сан священника, не место в монастыре. Ведомо ли ему вообще, что он здесь, у них, ищет? Словно прочитав мысли старика, молодой монах внезапно воскликнул:
— Бога добросердечного ищу я, преподобный отец! Бога милосердного, которого я мог бы любить и который меня любит, как… как отец должен любить сына своего!
Фон Штаупиц кивнул, и видно было, что он всерьез воспринял слова Мартина. Он пересек тесную келью и снял со стены маленькое распятие, висевшее у изголовья постели. Бережно посмотрел он на распятие, поцеловал его и вложил Мартину в руку.
— Посмотри на Христа, Спасителя твоего, и скажи Ему то, что сказал мне, — твердо произнес викарий. — Он услышит тебя, сын мой. Доверься ему, а не плетке, обагренной твоей кровью. Разве кровь Господа не ради того пролилась, чтобы мы узнали любовь Его? Повтори за мною: «Я принадлежу Тебе, спаси же меня!»
Пальцы Мартина сомкнулись вокруг маленького деревянного тела распятого Спасителя; сначала робко, словно он опасался обжечься, но потом решительно, что было силы стиснул он распятие в своей руке.
— Я принадлежу Тебе, — повторил он вслед за викарием, — спаси же меня!
Через несколько дней фон Штаупиц отыскал приора монастыря, чтобы поговорить с ним о затянувшихся строительных работах в библиотеке и кое о каких других делах ордена.
Они шагали вдоль стены трапезной, откуда открывался прекрасный вид на монастырский сад. Оба наслаждались первыми солнечными лучами, задорно пробивавшимися сквозь листву деревьев. Совсем рядом располагалась небольшая монастырская лечебница, невзрачное строение из обожженных глиняных кирпичей, где брат инфирмарий присматривал за больными и престарелыми монахами. Приор, осанистый мужчина с выразительным лицом, обрамленным густой темной бородой, остановился. Он следил глазами за тоненькими струйками дыма, которые поднимались из каминной трубы и, словно в легком танце, растворялись над крышами монастырских служб.
Возле увитого диким виноградом входа инфирмарий велел поставить небольшую скамью, на которой сейчас сидел монах с миской дымящегося варева на коленях и пытался влить ложку супа в беззубый рот какому-то исхудавшему старику. Старец разевал рот, как птенец, требующий корма. Бескровные щеки надувались, дубленая кожа на них натягивалась, он силился заглотить пищу и тут же выплевывал ее обратно. Терпеливо, спокойно молодой монах вновь и вновь подносил деревянную ложку к его губам.