1612 год
Старик молча плакал, крупные слезы текли из незрячих глаз. Маржере тоже молчал, потрясенный рассказом.
— Вот что, воин, осталось от царевича Едигея! — сказал слабым голосом старик, ударяя себя по впалой груди. — Но Борис не успокоился даже на этом чудовищном злодеянии. Это мое последнее пристанище было взято в царскую казну, лишь выделяются деньги на кормление меня и моей дворни.
Симеон повернулся к Маржере, взял его за руку, его голос неожиданно отвердел:
— А теперь скажи, зачем ты послан сюда, воин? Неужели Борису мало и он хочет моей смерти? Ведь это он тебя прислал?
— Да, я здесь по царскому указу, — молвил Маржере. — Но я честный воин, а не палач. Царь и не помыслил бы дать мне такое поручение. Я прислан, чтобы узнать у тебя…
— Что можно узнать у одинокого отшельника? — горько усмехнулся старик. — Впрочем, спрашивай!
— Не был ли у тебя тот, кто выдает себя за угличского царевича? — негромко, но членораздельно сказал Маржере.
— Значит, царевич все же жив?! — радостно встрепенулся старик. — Сюда доходили слухи, что якобы он объявился в Москве, но я не верил.
— Но здесь он не объявлялся? — снова настойчиво спросил Маржере.
Старик отрицательно помотал головой:
— Нет. Зачем ему нужна старая развалина? Ему нужны союзники помоложе, а главное — посильнее, чтобы свалить с трона Бориса.
Симеон поднял гордо голову и сказал:
— Передай, воин, царю Борису, что я все равно не боюсь его! И передай, что Симеон Бекбулатович рад по явлению царевича, пусть если даже это и самозванец. Ведь должна на свете быть кара царю за его грехи!
А в Москву тем временем была тайно доставлена и помещена в одиночную келью Новодевичьего монастыря, в ту, что занимала до этого покойная царица, другая царица, последняя жена Ивана Грозного, инокиня Марфа. В ту же ночь к ней явились Борис с супругой Марией и Семен Годунов.
Царь приказал зажечь побольше свечей, чтобы лучше рассмотреть лицо инокини. Двадцать лет, минувшие с последней их встречи, когда безутешную вдову Ивана с малолетним сыном отправляли в Углич, превратили некогда молодую, полную жизнелюбия, гордую и красивую женщину в согбенную старуху с седыми волосами, выбившимися из-под черного платка.
— Что уставился? — злобно спросила Марфа. — Чай, трудно узнать?
Глаза ее, когда-то ясно-голубые, а теперь будто выцветшие, вдруг сверкнули с такой ненавистью, что стало ясно: годы и несчастья не сломили внутренней силы ее духа. Это почувствовала и царица Мария, прошипевшая:
— У-у, ведьма! И пребывание в доме Божьем тебя не смирило!
— Скажи, Марфа, что за два монаха были у тебя зимой?
— Пристав донес?
— На дыбе любой рассказывает как на духу! — хихикнул Семен Годунов. — Вот он, бедолага, и вспомнил, что приходили к тебе двое оборванцев, вроде как за благословением. О чем чернецы эти с тобой говорили, того он не ведает…
— Многие в монастырь приходили и ко мне также заглядывали, разве кого упомнишь! — упрямо поджала губы Марфа. — Мне не до мирской суеты.
— Буде выкобениваться, — взвизгнула Мария. — А то вон Семен не посмотрит на твой иноческий сан, враз каленым железом пощекочет…
— Меня, царицу?
— Какая ты царица! Сама знаешь, что брак твой незаконный. Церковь его не признала, потому что — седьмой по счету. Таких жен у Ивана тыщи были! Он сам, своими руками выблядков, что от этих «жен» рождались, душил. Жалко, твоего не успел. Да Господь Бог прибрал!
— Господь Бог? А не по его ли приказу? — сверкнула глазами Марфа, указывая на Бориса.
— Ну, будет, будет! Успокойтесь обе! — осеняя себя крестом, сказал благозвучно царь. — Не время старые счеты сводить. Ты лучше покажи нам, Марфа, нательный крест царевича.
Та испуганно схватилась за ворот рубахи.
— Показывай, не стесняйся, — притворно-ласково продолжил Борис.
— Нету его у меня. Верно, украли антихристы, — пробормотала Марфа, пряча глаза.
Царь властно приподнял за подбородок склоненное лицо инокини и, глядя прямо ей в глаза своими черными бездонными зрачками, зловеще произнес:
— Кто эти антихристы? Уж не те ли два монаха? Как же ты позволила, матушка, драгоценную память о сыне украсть? Может, сама отдала?
— Не помню ничего. Наверное, заколдовали меня. Я как без памяти была, — запричитала Марфа.
— Ладно, пусть так, — согласился Борис. — Тогда опиши, какие они были из себя.
— Один повыше вроде, с таким вислым красным носом, пьяница видать, — неуверенно сказала Марфа.
Борис и Семен Годунов переглянулись:
— Точно он, Гришка Отрепьев.
— Ну, а второй каков?
— Второй — вроде… Нет, не помню. Он как зыркнул на меня, так в глазах потемнело.
— Выжечь тебе глаза надо, чтоб вообще ничего не видела, — вновь зашипела Мария и, схватив горящую свечу, сунула ее прямо в лицо Марфе.
Та в ужасе откинулась к стенке, а Борис сильным ударом выбил свечу из рук жены:
— Вот уж истинное отродье Малюты Скуратова! Крови захотелось? Успокойся!
Потом обратился к Марфе тем же зловеще-ласковым тоном:
— Лица, значит, ты не помнишь? Но, может, вспомнишь, что они говорили?
Лицо Марфы озарилось вдруг злорадной усмешкой:
— Говорили. Конечно, говорили. Как не говорить.
— И о чем?
— Говорили, будто царевич, — голос женщины сорвался на крик, — за границей объявился!
Борис в испуге попятился.
— Да, да, царевич за границей, в Литве объявился! — продолжала исступленно, в истерике кричать Марфа.
Борис поспешно повернулся и направился к выходу, кинув Семену:
— Пусть отвезут ее обратно, да скажи, чтобы охраняли хорошенько.
Вернувшись во дворец, царь отправился в свою опочивальню, однако не ложился, дожидаясь, когда появится Семен Годунов. Встретил его задыхающимся шепотом:
— Ты что же, «царское ухо», проворонил Гришку Отрепьева? Мы когда приказывали его взять под крепкий присмотр?
Семен упал ниц:
— Грешен, государь, недосмотрел! Ты приказал дьяку Смирнову-Васильеву взять его и отослать в Кириллов монастырь, я думал, что он исполнил…
— Он думал! — буркнул Борис. — А что дьяк говорит?
— Кается у меня в пыточной, что уговорил его дядя Гришки Семен Ефимьев повременить немного, де, Семен поклонится патриарху, чтоб тот попросил тебя простить неразумного. А на следующий день Гришка убег. И вишь где объявился.
— Бить кнутом дьяка до смерти, — ровным голосом проговорил Борис. — А чтоб не подумали невесть чего, палачу скажешь, что наказан Смирнов-Васильев за то, что взятки брал. Да и за иные прегрешения, коих наверняка тоже не мало, прости Бог его грешную душу!
Марфа и впрямь напророчила: из Польши верные люди сообщили, что появился в имении князя Адама Вишневецкого, лютого недруга России, некий русин, объявивший себя царевичем Димитрием.
Схваченные на южной границе монахи Пимен и Венедикт были привезены в Москву, на двор патриарха Иова. Первый из них, Пимен, показал, что познакомился в Новгороде-Северском с четырьмя монахами, которые сказали, будто все они из Чудова монастыря, — Григорием Отрепьевым, бывшим за вожака, Михаилом Повадиным, Варлаамом Яцким да блаженным чернецом-юношей Леонидом. Пимен, хорошо знавший проходы, проводил чернецов за литовский рубеж, указал безопасную дорогу на Киев. Второй, Венедикт, видел этих людей в Киеве, в Печерском и Никольском монастырях, а также в имении князя Острожского, известного своею крепостью в православной вере. От Острожского чернецы разбрелись в разные стороны. Однако, по слухам, Григорий и Леонид побывали у ариан, изучали их ересь, затем пошли вниз по Днепру, на Запорожскую Сечь, где казаки, как известно, исповедуют арианство.
Почти год о них не было ни слуху ни духу, как вдруг Адам Вишневецкий отписал королю, будто у него объявился царевич Димитрий. Рассказывали также, что царевич зело грамотен, красноречив, отлично знает церковное писание.
— Так и есть, Гришка! — уверенно сказал Иов. — Он и здесь красноречием отличался, не зря у меня секретарствовал, мог даже новые жития святых сочинять. Пес! Жаль, что ноги отсюда своевременно унес.