В небе Чукотки. Записки полярного летчика
Армейская форма сидела на нем, как собственная кожа. Небольшого роста, быстрый в движениях и во всех реакциях, находчивый и решительный, Холобаев представлялся нам туго скрученной пружиной, готовой к молниеносному действию. Он мог погорячиться, повысить голос, несправедливо наказать, но, поняв это, тут же исправить допущенную ошибку. А это великое искусство командира — устранить нанесенную обиду и не уронить свое достоинство. И гнев, и раскаяние, как и все другие чувства, красноречиво передавали его голубые глаза. Удивительные глаза были у Холобаева. Когда острые, как кинжалы, когда добрые и доверчивые, как у ребенка. Они оставались искренними во всех состояниях души Холобаева.
К моменту назначения в наш отряд Холобаев уже десять лет прослужил в армии и служил легко. Стал одним из первых мастеров парашютного спорта и, не задерживаясь, продвигался в званиях. Однако его организаторские дарования не случайно столь ярко проявились в КБ Гроховского.
Холобаев быстро освоил наши тяжелые корабли и после гибели Анисимова стал лидером в испытательных полетах. Особенно памятны его полеты с пушками. Для поддержки десанта в момент высадки Гроховский предложил вооружить тяжелые корабли пушками. Специальные пушки для самолетов появятся позднее, а пока пришлось пользоваться полевыми трехдюймовками, которыми располагала армия.
В КБ закипела напряженная работа конструкторов и рабочих групп. Надо закрепить стволы под самолетом и придумать дистанционное управление стрельбой. Ко многому мы привыкли, но в день вылета Холобаева на стрельбу волновались все. Как и всегда, «доброжелатели» предсказывали, что эта затея кончится крахом. Либо крылья отвалятся, либо пламя выстрела подожжет самолет. На аварийный случай экипаж сократили до трех человек. Командир корабля К. Н. Холобаев, бортинженер Д. Ф. Островенко и штурман В. Л. Бобков.
Опыт прошел успешно.
Вместе с Георгием Шмидтом, начальником нашей ПДС (парашютно–десантная служба), Холобаев оказался творцом и испытателем методики сбрасывания большого десанта с ТБ–3. Уже одним этим он внес весомый вклад в дело Гроховского.
В самые тяжелые дни Великой Отечественной войны К. Н. Холобаев летал сам и командовал полком штурмовиков. Со многими наградами в свой срок он вышел на заслуженный отдых. Но его деятельная натура не смирилась с покоем, на «гражданке» он работает и до сего дня. В моей памяти К. Н. Холобаев остался тем офицером, с какими наша армия одержала свою всемирно–историческую победу в сражениях против гитлеризма.
ПАРАШЮТИСТЫ
Обычно мы приходили на службу к 8.00, строились, получали задания, выполняли их, отчитывались и после 17.00 могли ехать по домам. Но для инструкторов–парашютистов начинался второй рабочий день до темноты. Из молодых ребят, комсомольцев, мы готовили «прыгунов» для десанта из 50 человек.
Айропетьянц связался с Краснопресненским райкомом комсомола (секретарь Семен Рубинчик, заведующий военным отделом Николай Оськин). По путевкам райкома мы пошли с докладами о парашютизме по заводским и фабричным ячейкам, призывая молодежь записываться в кружки. По предложению Оськина бюро райкома постановило всем райкомовцам показать пример рядовым комсомольцам и прыгать с парашютом. И это постановление было выполнено. Короче говоря, результат нашего призыва превзошел все ожидания, сразу возник дефицит в инструкторах. Лично мне пришлось работать с кружками на кондитерской фабрике «Большевик», на табачной «Дукат» и на «Трехгорке». Холобаев, Шмидт, Афанасьев, Островенко вели кружки на авиазаводе, фабрике «Ява», в МАИ и других предприятиях Краснопресненского района. Для ускорения подготовки Холобаев организовал лагерный сбор. Мы, инструкторы, и наши ученики жили в палатках возле основного корпуса КБ. Тренироваться начинали с рассвета, кончали с темнотой. На основную работу отпускали ребят по «увольнительным», как в отпуск.
Инструкторская работа требовала большого напряжения, но случались и юмористические казусы. Иногда они развлекали, а иной раз открывали глаза на недоработки, опасные по своим последствиям.
Помнится случай с нашим конструктором Борей Чепелевым. Это был боевой и развитый парень, типичный заводила–комсомолец. Он успешно выполнил учебные прыжки и переходил на инструкторскую программу с затяжными. Но что–то в нем надломилось: когда ему предстояло выполнить первый для него затяжной прыжок, он отказался покинуть самолет. Я спокойно сказал ему: «Не волнуйся! Это бывает и проходит». Через несколько дней он попросился снова в небо и снова не решился прыгнуть. Товарищи стали смотреть на него косо. Борис не выдержал и стал настоятельно просить третью попытку. Начальник парашютной службы нашего КБ Шмидт предложил мне самому решить вопрос о допуске Чепелева к прыжку. Я сказал Борису:
— Подумай, Боря, еще раз. Если и сейчас не прыгнешь — задразнят. Может, не стоит рисковать твоей комсомольской репутацией?
Борис смотрел на меня как на человека, решающего его судьбу, и чуть ли не со слезами на глазах клялся, что прыгнет обязательно. Я понял его состояние, как мог ободрил и, не откладывая, чтобы не иссяк этот порыв, повез на прыжок.
Для первых затяжных прыжков как норму мы установили 500 метров свободного падения до раскрытия парашюта. Опытным путем установили, сколько секунд на это требуется. Ориентируясь на глаз по приближению земли и делая про себя счет секундам (21, 22, 23 и т. д.), парашютист должен был открыть парашют на высоте 300 метров. Из этого следует, что высота сбрасывания 800 метров.
В данном случае, как на грех, пока я набирал эти 800 метров, наш Центральный аэродром закрыла туча с кратковременным, но проливным дождем. В ожидании, пока он пройдет, я делал круги в районе Тушинского аэродрома. Зная, какое напряжение испытывал Борис, я старался отвлечь его: показывал ему аэродром с заруливающими на стоянку самолетами, Москву–реку с плывущим пароходом, шоссе с бегущими жучками–автомобилями, разговаривал, требовал ответов… Мне искренне хотелось помочь этому славному пареньку–конструктору одолеть свою слабость.
Когда ливень с нашего аэродрома сместился, я вывел самолет для прыжка Бориса. Нижняя кромка облаков оказалась на высоте 600 метров, Не придав этому обстоятельству особого значения, я все же напомнил:
— Боря! Открывать на трехстах, не перетягивай!
На этот раз он прыгнул действительно без колебаний. «Молодец, Боря!» — подумал я и, как обычно, снижаясь крутой спиралью, стал следить за его падением… Он минует высоту триста, двести… О, ужас! Сто! Сейчас неминуема катастрофа! Сердце замерло, остановилось дыхание… и в этот момент белым пламенем вспыхнул купол парашюта. Он открылся так низко, что Борис, не успев распрямиться, шмякнулся в огромную лужу. Спешно сажусь; мой подопечный отделался грязным костюмом и, вероятно, испугом, хотя и отрицал это, ликуя оттого, что реабилитировал себя в глазах товарищей.
С трудом мы дознались, что по совету «опытных» он падал, зажмурив глаза, и парашют открывал только по счету. Узнав это, я испугался по–настоящему. Страшно было представить себя виновником гибели здорового, молодого, красивого человека, которому жить да жить! Но происшедшее указало нам на погрешности в методике обучения.
Второй случай был несколько иного рода. Мы готовили первый сброс десанта из 50 человек. В него включались парашютисты, имеющие не менее восьми прыжков. Но таких недоставало, и мы стали брать с шестью прыжками. Но и при этом одного не хватало. На свою ответственность я включил семнадцатилетнюю ткачиху «Трехгорки» Надю Филиппову. На ее счету было всего лишь четыре прыжка, но она была умна и смела. Однако для уверенности я поставил ее в расчете сразу за собой. За ней должен был прыгать Митя Островенко, парень сообразительный и прыгун отчаянный. Говорю Мите: «Подстрахуй Надю, если понадобится».
Взлетели с Центрального и взяли курс на Тушинский аэродром. ТБ–3 набит парашютистами, как коробка шпротами. Фюзеляж центроплана, бомбовые отсеки и даже крылья внутри—все заполнено. Остался узенький проход, через который я должен был увидеть в «моссельпроме», как тогда называлась штурманская рубка, Шмидта, и принять его команду: «На выход».