В исключительных обстоятельствах 1979

– Ехать нельзя, – сказал Безайс, – нельзя потому, что легче попасться. В фронтовой полосе не так-то легко разъезжать взад и вперёд.
– Я всё равно назад не поеду, – сказал вдруг Жуканов.
– Вот и хорошо, – сказал Безайс. – Мы тоже поедем дальше.
– Я и дальше не поеду.
Это было совсем неожиданно.
– Почему? – спросил Безайс.
– Потому что потому.
– То есть как?
– Да так. Я хозяин, лошади мои. Чего хочу, то и делаю.
Наступила тяжёлая пауза.
– Эти лошади, – наставительно сказал Безайс, – не ваши, а торгового дома Чурина.
– Да уж и не ваши, будьте спокойны.
– А куда же вы поедете?
– Вернусь в ту деревню, к старику, у которого ночевали.
– А мы?
– А вы как хотите.
Они растерянно переглянулись.
– Очень это красиво с вашей стороны, – сказал Безайс. – Мы вам помогли, а вы нас бросаете. Это свинство.
Жуканов концом кнута поправил шапку.
– Конечно, свинство, – спокойно ответил он. – Только ведь и мне нет охоты шею подставлять. Жить каждому хочется. Вы молодые люди, вам это смешно, а я больной человек. Если меня арестуют, я умереть могу.
Безайс взволнованно снял и снова надел перчатку.
– Не умрёте, – сказал он. – Поймите, что нам надо ехать.
– Всем надо, – возразил Жуканов рассудительно. – Странно. Если я из-за своего добродушия согласился вас везти, так вы уж хотите на меня верхом сесть.
– Оставьте, Жуканов!
– Сказал – нельзя.
Варя переводила взгляд с Безайса на Матвеева.
– Придётся вам выйти, – сказал Жуканов. – Ничего не поделаешь. Всей душой был бы рад, да не могу.
Матвеев вылез из саней.
– Безайс, поди сюда, – сказал он. – Жуканов, подождите немного, минут пять.
– Пять минут – могу.
Они отошли на несколько шагов и остановились.
– Ну?
Безайс оглядел ровную, уходящую вперёд дорогу и вздохнул.
– Чего же разговаривать? – сказал он пониженным голосом. – Мы влипли, старик.
– Влипли?
– Конечно. Все равно, вперёд или назад. Пойдём?
– Мы не пойдём, а поедем, – решительно возразил Матвеев. – Нельзя идти по снегу в такой мороз. До Хабаровска ещё тридцать вёрст. Когда мы там будем? Надо скорей кончать с этой дорогой. Я возьму его за шиворот и вытрясу из него душу, если он не поедет.
– А что делать с документами? Порвать?
– Рвать их нельзя, потому что, когда попадём к своим, как мы докажем, кто мы такие?
– Куда же их прятать?
– В ботинки. В сани, наконец.
Они вернулись к саням.
– Мы поедем дальше, – сказал Матвеев, глядя поверх Жуканова. – А вы можете ехать с нами или вернуться в деревню. Мы вас не держим.
Жуканов растерянно глядел на них.
– Товарищ Безайс, – сказал он, прижимая руки к груди. – И вы тоже, товарищ Матвеев. Не шутите со мной. Я больной человек. У меня от таких шуток душа переворачивается.
– Знаю, знаю, – оборвал его Безайс, садясь в сани. – Душа переворачивается, и в глазах бегают такие муравчики. Слышали.
Легко, почти без усилия, Матвеев взял Жуканова за борт пальто, оттолкнул в сторону и отобрал вожжи. Сани тронулись. Жуканов был ошеломлён и смотрел на Матвеева, соображая, что произошло.
– Да это разбой, – сказал он вдруг. – Дай сюда вожжи. Слышишь, дай!
Он схватил вожжи и рванул к себе с истерическим всхлипыванием. Лошади метнулись в сторону, топчась на месте. Матвеев оторвал его руки от вожжей, а Безайс придавил его в угол саней и держал изо всех сил. Длинные уши его шапки волочились за санями и взметали снег.
– Пустите, – сказал Жуканов, тяжело дыша.
Безайс отпустил его.
– Поймите, будьте любезны, – сказал скупщик довольно спокойно, – моё положение. Вы партийные. Поймают меня с вами, что мне сделают? Убьют ведь! Вы сами собой, а я за что должен страдать? За какую идею?
– Отдайте лошадей нам, а сами вернитесь в деревню.
– Отдай жену дяде. Они не мои, лошади.
– Поправьте шапку. Упадёт.
Машинальным движением он подобрал волочившиеся уши, отряхнул их от снега и обернул вокруг шеи. Он потёр переносицу, поднял голову, и вдруг глаза его вспыхнули.
– Не поеду я! – вскричал он таким неожиданно громким голосом, что все вздрогнули. – Не поеду, – ну! Чего хотите делайте, мне всё равно. Где у вас такие права, человека силком везти? Убивайте меня – все равно не поеду! – Голос Жуканова сорвался почти на крике. – Ну – убивайте! – повторил он, нагибаясь вперёд и тяжело дыша. – Забирайте лошадей, шкурки. Сымите с меня пальто. Может быть, вам и сапоги мои нужны? Берите и сапоги! Грабьте кругом, начисто!
– Не кричите так, – нервно сказала Варя. – Могут услышать.
– Пускай слышат, – ответил он. – Какое мне дело?
И вдруг, топорща усы и покраснев от натуги, он пронзительно крикнул:
– Грабют!
– Это чёрт знает что, – растерянно произнёс Безайс. – Вы, Жуканов, и-ди-от, дурак. Проклятый старый дурак.
– Вы сами дурак, – сварливо ответил Жуканов.
Они глядели друг на друга выжидательно и враждебно. Матвеев медленно расстегнул куртку и сунул руку в карман.
– Если вы ещё раз крикнете, я вас убью, – сказал он. – А потом возьму за ноги и оттащу в сторону.
Этого Жуканов не ждал.
– А вы знаете, – сказал он вызывающе, – что вам за такие слова может быть?
– Я сильнее вас, и нас двое. Если вы не поедете, то потеряете лошадей, мы их всё равно заберём. А если поедете – и лошади у вас останутся, да мы ещё приплатим. Решайте скорей, времени нет.
Он мог бы свернуть ему голову одной рукой – лысеющую, с висящими усами голову. Но он предпочёл не делать этого. Жуканов вынул платок и громко высморкался.
– Хорошо, – сказал он с достоинством. – Я уступаю физической силе. Но я буду жаловаться.
Он нашёл в этом какое-то удовлетворение.
– Я буду жаловаться, – повторил он.
Матвеев беспечно улыбнулся. Он достал нож и отодрал снаружи обшивку саней. Потом он вынул документы и деньги, пересчитал их, сунул за обшивку и снова прибил рогожу гвоздями.
– Едемте, – сказал он. – Изо всех сил!
  
Тысяча рублей
 
Матвеев старался придумать какой-нибудь план. Надо было что-то делать. Но он ничего не мог из себя выдавить, кроме того, что в минуту опасности надо сохранять благоразумие и не волноваться. Он вертел эту мысль и осматривал её со всех сторон, пока не заметил, что шевелит губами и что Безайс вопросительно смотрит на него.
– О чем ты? – спросил Безайс.
– Так. Думаю о нашем собачьем счастье.
– Что же ты придумал?
Этот вопрос поставил Матвеева в тупик. Он был старший, и это обязывало его к точному ответу.
– Прежде всего, – сказал он, – не надо волноваться. Это, по-моему, самое важное.
Безайс внезапно обиделся.
– А кто волнуется? – с горячностью спросил он. – Может быть, это я волнуюсь?
– Разве я это сказал?
– Так зачем ты говоришь? Поддерживаешь светский разговор?
– Ну, ну, оставь, пожалуйста. Придрался к словам.
Безайс передёрнул плечами.
– Мне это не нравится.
– Ну, хорошо, я про себя говорил. Это я волнуюсь. Теперь ты доволен?
– Вполне, – ответил Безайс.
Самое плохое было не то, что их могли поймать и убить. Гораздо хуже было ждать этого. Большим циркулем был очерчен круг, за которым начиналась жизнь, где люди лежали в окопах, отступали и наступали. Матвеев в детстве знал эту игру: один садился на пол, закрыв глаза, а остальные слегка ударяли его по лбу. Ударяли не сразу, а через несколько минут, – и никто не мог выдержать долго: было невыносимо сидеть с закрытыми глазами и ждать удара. И Матвеев почувствовал себя легче, когда наконец они снова встретили белых.
Был уже полдень; каждую минуту они ждали, что из-за поворота дороги покажется рота солдат в папахах с белыми лентами. На Безайса нахлынула нервная болтливость, и он рассказывал какие-то истории о небывалых и вздорных вещах. Варя казалась спокойной, и Матвеев снова подумал, что у неё нет воображения: «недалёкие люди редко волнуются». Почему он считал её недалёкой и ограниченной – этого он и сам не знал. Но потом ожидание опасности утомило его, и он впал в какое-то безразличие. Когда издали показалась запряжённая парой коней военная двуколка, он принял это как факт, без всяких размышлений.