Капитан полевой артиллерии
– Провожать меня не надо, – сказал он сухо Развалову, – дорогу в крепость я запомнил. За прогулку вам спасибо, возможно, что-нибудь из вашего рассказа будет мне полезно. Но, – он повернулся к инженеру, – только далеко не все, запомните!
Развалов, усмехаясь, бросил шашку в ножны, подошел к своей лошади.
– Вот вы артиллерист, Константин Николаевич, на расстоянии во врага свои перуны мечете, а я этой вот железкой, – он показал на шашку, – человека зарубил. Рассказать? – Лихунов не ответил, но только остался стоять, держа под уздцы лошадь. – Это прошлым летом еще, на юго-западном было дело. Отправились мы с тремя инженерами на одну австрийскую крепостцу поглядеть, как нам получше подобраться для штурма. Но наехали нечаянно на венгерский разъезд – человек пять всего. Двоих мадьяров товарищи мои тут же из револьверов положили, те – двух наших, и остались мы двое на троих венгерцев. Ну, два кавалериста бросились за моим товарищем, стрекоча задавшим, а я – делать нечего – за шашку взялся. Знаете, я фехтование еще в училище любил, призы на состязаниях брал, особенно на эспадронах, поэтому когда стал рубиться я с тем мадьяром, то сразу почувствовал, что сильнее я его намного. Он гусаром был, в доломане, шнурами украшенном, – очень красивый молодой человек. Рублюсь я с ним, а сам думаю, как бы мне его в живых оставить, пытаюсь саблю выбить – не выходит. И пока я с ним таким манером упражнялся, задел он мне саблей правую руку, крепко задел. После этого, конечно, ничего иного не оставалось, как выискать в его груди пригодное для шашки местечко. Упал мадьяр с лошади, я к нему – не дышит. Худо мне стало и противно очень за себя, за то, что человека убил. Расстегнул его доломан, вытащил бумажник. Оказалось, убил я графа, молодого отца семейства, – тут же и фотография жены его нашлась и деток. Сам я вырыл ему тогда могилу – в подлеске дело было. Крест поставил. Бумажник тот послал жене, описал кончину мужа, сказал, что погиб героем…
– Зачем вы мне это рассказываете? – тихо спросил Лихунов, не поворачивая головы к Развалову.
Инженер испытующе посмотрел на артиллериста:
– Я просто хочу, чтобы вы поняли, почему я стою за эвакуацию крепости.
Лихунов пожал плечами и вскочил в седло.
По дороге в крепость они не разговаривали.
ГЛАВА 8
Две батареи своего дивизиона Лихунов нашел возле цейхгауза, где стояли все орудия и зарядные ящики. Подъезжая, понял, что унтера занялись с нижними чинами закреплением знаний по материальной части пушек. Были выкачены из помещения цейхгауза две трехдюймовки, все обступили их, прислушиваясь к вопросам фельдфебелей и ответам своих товарищей, бомбардиров и канониров. Лихунов подошел к занимающимся, стал слушать. Пожилой, рябой фельдфебель, желающий казаться более лютым, чем он был на самом деле, выбирал свою жертву долго, неожиданно резко поворачивался и указывал пальцем на какого-нибудь рядового, желая ошеломить, приказывал:
– А ну-кась ты, Бондаренко, скажи мне быстро, какое назначение имеет затвор? Ну, быстро, быстро кумекай!
Бондаренко, красивый, высокий хохол, делал притворно-испуганное лицо, видно желая подразнить фельдфебеля, закатывая глаза, чесал затылок, но потом отвечал без запинки:
– Затвор имеет назначение запирать орудие, выстрел производить, гильзу выкидывать и предохранять от натяжного выстрела, – нарочно искажал некоторые слова наставления Бондаренко, а фельдфебель его незло поправлял:
– Не натяжной выстрел, а затяжной, Бондаренко. Натягивать ты знаешь что будешь? Сапоги или кальсоны натягивают, а выстрел только затяжной бывает. Понял?
– Понял, господин фельдфебель, – с покорной радостью отвечал Бондаренко, а фельдфебель продолжал, быстро находя новую жертву:
– А ну-ка ты, Фомин, ответствуй, каким манером открывание затвора производится?
Фомин, широкоскулый, белобрысый малый из сибиряков недавнего призыва, еще ни разу не бывавший в бою, отвечал неуверенно, переминаясь с ноги на ногу:
– Значит… эта… ручка вниз… и на себя тянуть…
Ответ был правильным, но неуверенность Фомина заставила фельдфебеля засомневаться в его знаниях. Он покрутил своей небольшой головкой и, наклонив ее к погону, спросил:
– А что ты, Фомин, станешь делать, если опосля спуска курка выстрела не было? А?
Всем стало очевидно, что ответа Фомин не знает. Сибиряк стоял и смотрел на казенную часть орудия, будто выискивая подсказку. Протянул большую, крестьянскую лапу к затвору, потрогал за ручку.
– Ну, не ведаешь? – приготовился браниться фельдфебель, что делал не по злобе, а из соображений лучшего устройства службы.
– Не знаю, господин фельдфебель, – вздохнул Фомин.
– Ах ты, сучара! – взвизгнул фельдфебель, полоснув виноватого давно заготовленным ругательством. – Как не знаешь? Я ж сам вас, дурней, наставлял?
Лихунов, нахмуренный, злой, прошел к орудию.
– Как же ты не знаешь, паразит? – усилил негодование фельдфебель, увидев командира дивизиона. – Рази не я тебя учил, что ежели опосля спуска выстрела не воспоследовало, то надо предохранитель назад оттянуть, взявшись за его колечко? Где, где колечко это? Показуй!
Фомин, взволнованный вконец, трясущейся ладонью трогал детали затвора и не мог найти кольцо предохранителя. Лихунов, очень желая не выказать раздражения, спросил, обращаясь ко всем:
– Так, кто еще не знает, где располагается предохранитель? Поднимите руки, и не бойтесь, не бойтесь, никого наказывать не буду.
Вначале поднялась одна робкая рука, потом полезли вверх еще пять.
– Ну а все остальные, как я полагаю, знают? – потеплел голос Лихунова, которому понравилась честность подчиненных.
– Знаем, – пробасил кто-то. – Дураки одни не знают, где колечко энто.
Другой голос поспешил заверить Лихунова:
– Не боись, ваше высокоблагородие, мы уж подучим тех – будут знать и затвор, и камплесары, и накатники. Подтянем несмышленых. Они ж недавно в батарее. Толще… в руках ничего не держали.
Все дружно загоготали. Смеялись даже те, о ком шел разговор. Лихунов тоже улыбнулся, но когда хохот утих, громким, взволнованным голосом обратился к артиллеристам:
– Братцы, недавно мы с вами на Карпатах отражали атаки австрийцев, и скоро нас снова ждут бои, тяжелые, жестокие, потому что германцы, с которыми придется нам драться, сильные, упрямые и беспощадные враги. Нас послали сюда, чтобы помочь защитить эту крепость, являющуюся оплотом, опорой для армии всего Варшавского района. Драться мы будем не за этими высокими стенами, а на передней линии, возможно, плохо укрепленной. Знаю, что присягу свою вы не нарушите, за царя и отечество умрете с радостью, но разве смерть ваша будет исполнением долга воинского? Нет, вначале должны вы нанести врагу России тяжкий урон. Для этого же как можно выходить на позицию, не зная своего оружия? Уже тем нарушаете вы присягу, что являетесь недостаточно готовыми к сражению, и сегодняшнее занятие ваше меня, признаюсь, раздражило. Как может артиллерист не знать орудие? – Лихунов замолк, обвел взглядом притихших канониров, которые, чувствуя свою вину, молчали тоже. И закончил жестким тоном приказа: – Завтра вечером я лично проэкзаменую каждого в дивизионе. Не ждите снисхождения…
Он двинулся через толпу спешивших посторониться артиллеристов к воротам цейхгауза, чтобы посмотреть на то, как хранятся пушки, и уже в самом помещении, прохладном, полутемном, где пахло ружейной смазкой, его остановил голос канонира Левушкина:
– Ваше высокоблагородие, обратиться разрешите.
Лихунов остановился:
– Ну чего тебе?
Левушкин, болезненное лицо которого в полумраке цейхгауза выглядело лицом умирающего от тяжкого, давнего недуга, протянул Лихунову какой-то мятый листик газетной бумаги с оторванным углом:
– Ваше высокоблагородие, вот гляньте, что сегодня дневальный у нас в казарме нашел. Не знаем, что и думать.
Лихунов принял из рук канонира листок, приблизился к отворенным воротам цейхгауза и стал читать неяркий, мелкий шрифт. Это была прокламация, в которой грамотно и живым, доходчивым языком объяснялось солдатам, что война, развязанная милитаристами, нужна лишь угнетателям рабочего класса, потому что несет капиталистам возможность заработать миллионы ценой чужой крови. Неизвестный автор призывал солдат отказываться идти в бой, брататься с неприятельскими солдатами и готовиться к тому, чтобы повернуть оружие в сторону тех, кто погнал их на войну, совсем ненужную рабочим и крестьянам. Заканчивалась прокламация призывом к пролетариям всех стран объединяться.