На грани жизни и смерти

— Ты... остаешься?
Дина всем своим видом давала понять, что говорить им не о чем. Леопольд продолжал:
— С кем? Как ты будешь жить одна... в этом аду?
Это было любимое выражение Леопольда, которое Дину приводило в бешенство. Пожав плечами, она холодно сказала:
— Как и все.
— Кто это «все»? Голоштанные комиссары, беспризорники, всякая шваль? Нечего сказать, хороша компания!
— Каждому свое...
— Ты вычеркнула меня из...
— Давайте лучше прекратим... Вернетесь — поговорим, — уклончиво сказала Дина.
Она знала, что кто-кто, а Леопольд рад отъезду из Петрограда. Одесса все же ближе к загранице, да и обстановка там переменчивая: сегодня большевистская власть, а что будет завтра — неизвестно. Союзники не забывают, наведываются, сейчас находятся недалеко от Одессы. Ответом «вернетесь — поговорим» Дина вовсе не собиралась подавать Леопольду какую-то надежду. Ей хотелось узнать, как он будет реагировать на эти слова, как смотрит на возможность возвращения домой. Леопольд сразу выдал себя с головой вопросом:
— Ты еще надеешься?
— На что?
— На то, что мы... вернемся?
— Даже у птицы есть свое гнездо.
— А если оно разорено, это гнездо?
Дина смотрела на Леопольда с презрением, не в силах сдержать гнева:
— Значит, бежите, Леопольд Васильевич? Позвольте спросить, куда?
— Ты же знаешь... В Одессу... нам надо.
— Так вот, после Одессы и поговорим. Вы поняли меня, Леопольд Васильевич? После Одессы.
— Ты хочешь, чтоб мы перешли на «вы»? Ну что же... Вы подвергаете испытаниям мои чувства к... тебе?
— Не я. Жизнь. Новая жизнь всех нас подвергает испытаниям. Не завидую тем, кто не выдержит. Родина обойдется без таких. А они нет — не обойдутся. Нет!
  
 * * * 
На вокзале была невообразимая толчея. Пассажиры с трудом пробивались к вагонам, втиснуться в которые стоило нечеловеческих усилий. Гринины и их немногочисленные провожающие при виде этого столпотворения вавилонского вконец растерялись. Агапов, одетый в штатское, нес на руках Костика. Глаз у мальчика был перевязан. Анна Орестовна и Кирилл Васильевич одеты по-дорожному. У одного только Леопольда вид был франтоватый, правда, костюм его был несколько скромнее тех, в которых он привык щеголять, вероятно, ему не хотелось привлекать к себе внимание.
Гринины пробирались к своему вагону, вовсе не уверенные в том, что им удастся попасть в него, а тем более занять места, помеченные в билетах. Мытарства, которые — они в этом не сомневались — ожидали их в дороге, начинались уже здесь, на вокзале, напоминающем потревоженный муравейник. С большим трудом протолкавшись к своему вагону, Гринины неожиданно увидели Пчелинцева. Высунувшись по пояс из окна вагона, он махал им руками. За ним маячили физиономии Павла и Христо Балева, которые тоже жестикулировали и что-то кричали. Пчелинцев, перекрыв гул толпы, крикнул, чтобы Гринины подавали вещи в окно, а сами пробирались к дверям. Анна Орестовна поняла, что эти трое заняли для них места и никакая сила не в состоянии заставить их покинуть свой пост. Это тронуло ее до глубины души.
— Большое вам спасибо, господа, то есть... товарищи! — сказала она. — Не стоило так затруднять себя. Нам, право, неловко...
— Плохие мы были бы друзья, товарищ Гринина, если бы не помогли, — ответил Иван Пчелинцев. — Поторопитесь занять места, пока мы удерживаем позиции, не то...
Леопольд и Кирилл Васильевич сделали вид, что все происходящее их не касается и поэтому вовсе не интересует. Прибежала запыхавшаяся Дина в сопровождении помощника народного комиссара, того самого, что выступал тогда в театре. За ними увязался юркий Тимка. Помощник комиссара, протолкавшись к Анне Орестовне, сообщил:
— В Одессе вас встретят, устроят. Туда звонили из Смольного. Одесские товарищи обязательно постараются помочь. Но если... выйдет какая осечка, товарищ Гринина, то вот вам документы на беспрепятственный обратный проезд.
— Благодарю вас, — негромко сказала балерина и улыбнулась. — Я... знаете... серебряную монету... бросила в Неву.
— Ты, Анна, и без серебряной монеты вернешься, — громко, чтобы слышали все, сказала Дина. — Потому что ты у нас... русская. Ты настоящая, Аннушка.
Внимание всех присутствующих привлекло появление группы юношей в студенческих фуражках, с красными повязками на рукавах. Они остановились около вагона. Узнав в Кирилле Гринине известного поэта, один из студентов — самый бойкий на вид — спросил:
— Что, уезжаете, господин Гринин? Неужели покидаете Россию?
Нахлынувшая толпа оттеснила студентов от вагона.
Этот короткий эпизод был воспринят присутствующими по-разному. Кирилл Васильевич еще больше помрачнел, отчего лицо его стало каким-то серым, и поспешил подняться в вагон. Он прокладывал дорогу Анне, следом за ней Агапов нес Костика. Леопольд с высокомерным видом замыкал шествие.
В купе Агапов поспешно стал прощаться. Он задержал руку Анны Орестовны в своей и тихо сказал:
— Ну с богом, Аннушка! Нас с тобой с детства учили любить матушку-Русь. Вылечите Костика и возвращайтесь. Без Питера, без России... нам не жить!.. А я буду здесь... буду защищать Россию до конца!
В наступившем молчании Дина спросила:
— Какую только Россию?
— Ту, что нас с вами, кузина, родила, вырастила, людьми сделала! — сердито ответил Агапов и поспешил выбраться из вагона.
Анна Орестовна, увидев на перроне в толпе провожающих знакомых матроса и солдата, приветливо помахала им рукой. Узнала она и мальчика Тимку. Господи, как все это неожиданно!
Многие родственники не пришли провожать, не говоря уже о коллегах по театру. А эти люди, которых она еще вчера не знала, пришли. То были представители новой России. Сколько добра они сделали Грининым! Анна не представляла себе, как бы им удалось выехать, не будь этих людей... Ну что за славные парни! Анна подумала, что Иван Пчелинцев, этот симпатичный молодой человек, вероятно, пришел из-за сестры. Ей были известны некоторые подробности складывающихся отношений между Диной и этим журналистом из большевистской газеты, которую, кстати, она изредка читала благодаря младшей сестре. Дина познакомила Анну не только с Пчелинцевым, но и с Павлом, которого представила как поэта, добавив, что стихи у него неплохие. Гринина была воспитана на прекрасных образцах поэзии. Раньше, до революции, вернее, до начала второй мировой войны, в доме у них часто собирались известные поэты. Они читали свои новые произведения. Стихи Павла вначале не то чтобы не понравились Анне, просто их стиль, патетика были непривычны. Павел славил революцию, новую жизнь. Анна не решилась показать его стихи Кириллу, зная, что мужу они не понравятся. А вот стихотворение о красном Петрограде ее захватило, голос поэта — окрепший, построжавший — взволновал ее. Больше того, ей казалось, что поэт услышал, разгадал ее собственные мысли и чувства, а потом выразил их в стихах. Это заставило Анну отважиться на поступок, который так удивил всех: она прочитала стихи Павла со сцены революционным солдатам и матросам. Тонкими чертами бледного лица Павел был похож на студента из небогатой интеллигентной семьи. Полувоенная одежда мешковато висела на нем, словно была с чужого плеча. Кто знает, думала Анна Орестовна, может быть, такие, как Павел, и образуют костяк новой русской интеллигенции.
Рядом с Павлом и Иваном Пчелинцевым стоял болгарин, который не спускал с Анны Грининой больших глаз.
— Ой, сколько народу нас провожает! — воскликнула Анна Орестовна.
Перекрыв шум толпы, донеслись удары вокзального колокола. Иван Пчелинцев сказал:
— Ну что ж, пора прощаться. Как говорится, ни пуха ни пера. Счастливого пути и скорого возвращения.
— Приятно пытуване! — пожелал Балев.
— Это по-болгарски? — спросила Анна Орестовна. — О, как все понятно!
— Сестра брата, брат сестру всегда поймет, — с заметным акцентом произнес Христо.