На грани жизни и смерти

Сани медленно тронулись. Чтобы развеселить приунывших друзей, Жорж Бланше сделал вид, что стреляет в надменного мужчину, который увез балерину:
— Пиф-паф!
Пчелинцев, кивнув в сторону удаляющихся саней, заметил:
— Такой еще будет стрелять в революцию.
  
 * * * 
По дороге домой Леопольд долго молчал, изредка бросая косые взгляды на Анну, державшую в руках каравай. Всем своим видом Леопольд выказывал свое возмущение и презрение. Уголки губ Анны тронула легкая улыбка. Это привело его в бешенство. И он не выдержал:
— Изволите играть в революцию? Русская балерина перешла на сторону революции? Как эскадрон... Перемахнули на ту сторону. Что ж, лошадок обычно за это кормят. Вот и дали нам хлеба... И мы лобызаемся с мужичьем. Срам и позор! На всю Россию! На весь мир! Муж ваш в опале, ему на горло сапогом наступили...
Анна насмешливо бросила:
— А вам, Лео, и наступить не на что... Вы неуязвимы...
Леопольд зло сверкнул глазами. Сани остановились у подъезда. Соскочив на тротуар, Леопольд уже без напускной галантности, небрежно протянул руку Анне, а другой рукой взял у нее каравай хлеба и бросил бедно одетому мальчугану, неожиданно очутившемуся рядом.
Анна Орестовна посмотрела на мальчугана, который переминался с ноги на ногу, не зная, что делать с хлебом.
— Ешь на здоровье, мальчик! — сказала она и, не взглянув на Леопольда, быстро пошла к подъезду. Леопольд сунул извозчику деньги и торопливо зашагал следом за Анной.
Старик извозчик, покачав головой, сердито сплюнул.
— Ишь скотина! Хлебом бросаться вздумал. — Повернувшись к пареньку, добавил: — Запомни это, Тимка! Пригодится! Ну а теперь садись, господин хороший, подвезу. Чего доброго, околеешь на морозе. Одежонка-то у тебя, вижу, совсем худая.
— Не околею! — сказал Тимка, которого почему-то на этот раз не тянуло прокатиться в санях. Он долго стоял в раздумье. Хлеб ему бросили как собаке — это, конечно, было обидно. Но зато сама Анна Орестовна Гринина улыбнулась ему, сказала доброе слово.
— Ну же, садись да поживее!
Голос старика вывел Тимку из оцепенения. Он сел на краешек сиденья, бережно прижимая к груди хлеб. Сани тронулись. Тимка не спускал глаз с дома, в котором скрылась Анна Орестовна. В светлом квадрате большого окна мелькали тени людей. Мальчику показалось, что тот злой человек, который швырнул ему хлеб, поднимает руку, словно хочет кого-то ударить. Тимка спрыгнул в сугроб, бросился к парадной двери и неистово забарабанил в нее кулаками.
  
 * * * 
После возвращения Анны и Леопольда у Грининых разыгралась бурная сцена. Вне себя от ярости, Леопольд кричал:
— Какой стыд! Позор! Балерина Гринина тешит солдатню! На всю Россию, на весь мир позор!
Муж балерины Кирилл Васильевич пытался урезонить младшего брата:
— Леопольд! Ради всего святого, перестань! Господи, до чего мы дожили, что творится. Это не жизнь, а сплошной хаос, ад... Где же выход?
Леопольд сделал рукой движение, словно нажимал спуск пистолета.
— Спасение вот в этом, дорогой брат, певец России! Только не-ко-му! Некому стрелять. Нет силы, способной свернуть шеи этим скотам, спасти Россию от позора. Этот сброд растопчет нас, уничтожит. А я жить хочу! Жить!
Анна Орестовна, до этого молча наблюдавшая за разыгравшейся на ее глазах сценой, презрительно бросила Леопольду:
— Вдобавок ко всему прочему вы еще и... трус!
Лицо Леопольда перекосилось, словно от пощечины. Он угрожающе поднял руку и шагнул к Анне. Она смотрела на него в упор, в уголках губ опять играла улыбка, которая всегда выводила Леопольда из себя. В ней сквозили ирония и торжество. Да, эта женщина, которая после рождения сына подумывала уже покинуть сцену и заняться преподаванием, своим служением революции торжествовала победу и над ним. Ее муж предостерегающе окликнул:
— Анна!
Поэт хорошо знал своего брата и понимал, что назревает большой скандал. Раздался звон разбитого стекла. Ворвавшийся в комнату ветер всколыхнул шелковую гардину. Испуганно выключив свет, Леопольд бросился к окну. В полосе света уличного фонаря мелькнула убегающая фигурка. Он узнал — это был тот самый мальчишка.
Леопольд процедил сквозь зубы:
— Мерзавец! Ему дали хлеба, а он... камень в окно...
Это и впрямь был Тимка. Он бежал, крепко прижимая к груди каравай...
Анна Орестовна повернула выключатель, и в комнате вновь зажегся свет. Леопольд принялся затыкать дыру в окне подушкой.
— Это вам даром не пройдет, мадам, — произнес он угрожающе. — Подождем лучших времен. А времена эти, смею вас заверить, не за горами.
Достав из кармана газету, Леопольд потряс его в воздухе:
— Да-с, мадам, вы весьма опрометчиво сделали ставку на... новых хозяев России. Вот что пишет «Дейли телеграф»: «Советское правительство может пасть в любой момент, и ни один здравомыслящий человек не станет утверждать, что оно удержится у власти...» То-то. Поигрались, и баста! Цивилизованный мир не даст нас... не даст истинную Россию в обиду. Поиграли в правителей, в комиссаров, пора и честь знать.
— Кто же, по-твоему, о нас печется? — с недоверием спросил Кирилл Васильевич. — Премьер Англии, американский президент?
Ироническая улыбка не сходила с лица Анны.
— И тот и другой, — объяснила она мужу. — Только все они пекутся прежде всего о себе. О своих концессиях, о судьбе своих капиталов в России, которую они обдирали как липку. И уж кому-кому, а интеллигенту, каковым мните себя вы, Леопольд, следовало бы знать это. Все у вас рисовка, поза... Слова... Вы только и умеете, что произносить в великосветских салонах витиеватые, напыщенные речи. «Ах наши славные, героические русские женщины-декабристки! Я бы поставил им мо-ну-ме-нт в центре Петербурга»... Сплошная мишура.
— Уж не возомнили ли вы себя... декабристкой? — язвительно спросил Леопольд.
— Нет, — спокойно ответила Анна. — Моя революция совершилась в октябре.
— Декабристки последовали в Сибирь за своими мужьями, а эти... Вы на что способны? — не унимался Леопольд.
— Декабристки, да будет вам известно, не просто ехали в Сибирь за своими мужьями, они готовы были принять муку за дело своих мужей. За их идеал. За их веру. Их мужья, кстати, были... настоящими мужчинами. Они действовали, а не занимались болтовней. А если мой муж...
— Ну, ну, это интересно! Если ваш муж пожелает покинуть этот ад, который именуется ре-во-лю-цион-ной Россией, то вы...
— Этот вопрос мы с мужем способны решить сами, — со спокойной уверенностью ответила Анна. — А вам не мешало бы знать, что в тяжелую минуту покидают дом, друзей, родину только... подлецы. Спокойной ночи.
Анна направилась в детскую. Поправила одеяло, сползшее со спящего Костика, и, подойдя к окну, вгляделась в пугающую пустоту темной улицы.
— Боже мой, где же Дина? — прошептала она.
  
 * * * 
Братья долго молчали. Когда Кирилл Васильевич начал говорить, в его голосе звучала укоризна:
— Ну к чему эти душераздирающие сцены, Лео? Не понимаю я, ты-то чего из себя выходишь? Меня, поэта, скажем, лишили голоса... поэтического слова. Я вынужден молчать, и для меня это трагедия! А ты... лишился чужих будуаров, возможности наслаждаться своей велеречивостью в салонах, играть в карты... Извини, Леопольд, но ты ведь никогда не занимался настоящим делом!
— А ты, брат, тоже хорош! Нет, не она, а ты за ней... к черту на рога пойдешь! Что ж, я умываю руки. Вы со своей супругой, уверен, плохо кончите. Англичане, американцы, французы не отдадут Россию в руки черни! Вот об этом тебе стоило бы сочинить стихи, не то найдутся другие, обгонят. Сегодня твоя обожаемая супруга читала солдатне стихи. Знаешь, кто их автор?..