Кто там стучится в дверь?

— Спроси у него, — обратился Ага Киши к Рипе, показывая на Песковского, — спроси, чем мешал им мой отец? Почему комиссары арестовали и выслали отца? Почему они отняли у меня все, что я имел? Кто звал сюда его, русского? Почему решил наводить здесь свои порядки?
— Отца вашего к ответственности за то привлекли, что он прятал у себя бандитов; они скрывались от правосудия...
— Они были верными мусульманами.
— А еще ваш отец, вместо того чтобы передать запасы хлеба представителям законного правительства рабочих и крестьян, распорядился поджечь амбары.
— Разве он украл это зерно, или это было не его зерно, с которым он мог делать что хотел, как хозяин? — Ага Киши ударил себя плеткой по сапогу и попридержал коня, испуганно шарахнувшегося в сторону.
Гроза вдруг затихла. Дождь прекратился.
— Арсений, что они хотят от тебя, что они собираются сделать? — Марта, прижимая мальчишку, сделала попытку приблизиться к мужу; ее оттолкнули.
Арсений отвел глаза в сторону. Он подумал, что хотел бы одной-единственной вещи на свете... Чтобы не было рядом Марты и ребенка, чтобы они не сковывали его, не лишали уверенности в силах и мыслях, а еще чтобы был у него в руке наган.
— Это зерно посеяли, вырастили и убрали крестьяне, которые гнули спину на бека. Новая власть берет у беков и фабрикантов, у буржуев то, что было сделано другими, рабочими и крестьянами.
— А чья была земля, чья была земля, на которой росло это зерно? Это была земля моих прадедов, моего отца, моя, моих сыновей. Или не так? Или мой род у кого-нибудь украл эту землю? Вы арестовали отца, кто мне ответит: жив ли он, а если нет, где похоронен?
— Вы не по адресу обратились за справкой. Советую вам явиться с повинной, быть может, вам сохранят жизнь, а так рано или поздно ваша банда будет разгромлена, как были разгромлены другие банды... Что стало с их главарями, вы, должно быть, знаете.
— Знаем, потому и пожаловали к вам. Чтобы потребовать ответа. Пришла пора и вам платить. Мы еще многих ваших успеем на тот свет переправить, пока исчезнет последний наш человек.
Светало. В соседнем доме едва приоткрылась и тотчас закрылась ставня.
— Проклятые, — прошептала Марта, — проклятые... Попрятались по щелям. Тараканы. За свои шкуры испугались. У скольких охотничьи ружья да вилы... Но... что они могут сделать со своими дедовскими берданками? Их всех перебьют. И все же неужели мой отец, неужели он ничего не слышит, как же может сидеть за закрытой дверью?
Словно отвечая мыслям Марты, на улице показался Альберт Александрович Грюнфельд. Он был по колено в грязи, но не обращал на это внимания. Шел высокий и гордый, как бы говоря всем видом, что нет на свете такой силы, которая могла бы вывести его из душевного равновесия, что спокойствием и благоразумием своим он готов помочь этим несчастным людям найти выход из положения, в которое они сами себя поставили.
Грюнфельд имел свой взгляд на понятия «справедливость», «частная собственность», «трудовая повинность», ему, немцу, не нравилось, что в колонии появились большевики и что колонию заставляют жить по новым законам. Он не одобрял выбора дочери и старался делать вид, что и внук ему не так близок, как был бы, если бы... Впрочем, на эту тему говорил с дочерью только раз в жизни, когда она попросила разрешения выйти замуж за русского комиссара. Он предупредил ее, чем это может кончиться, он словно предвидел, что наступит такой вот предрассветный час.
При всем том Песковский был мужем его единственной дочери и отцом единственного внука. Грюнфельд говорил себе, что делает только то, что обязан сделать как отец и дед. Кто еще, кроме него, может встать на защиту, нет, не Песковского, его не спасти, на защиту внука? Альберт Александрович знал, кто такой Ага Киши, знал его неуправляемый нрав. От него можно было ждать всего или, точнее, неизвестно что можно было ждать; все зависело от того, что взбредет ему в голову. Может помиловать, может всадить пулю и в Песковского и в него, старика, — зачем защищаешь нечестивца?
— Что надо, даи [3] зачем пришел? — Ага Киши недружелюбно посмотрел на Грюнфельда, приближавшегося к коню.
— Там моя дочь и внук, прикажи отпустить их, здесь мужской разговор. Прикажи отпустить, — спокойно, глядя в упор на главаря, произнес Грюнфельд. Сейчас, рядом с Ага Киши, сидевшим на приземистой лошадке, Грюнфельд казался еще длиннее, чем был на самом деле, ему не надо было задирать голову, чтобы смотреть предводителю в глаза. Задумался Ага Киши и, решив, что не женское и не детское будет сейчас дело, распорядился отпустить мать с ребенком.
— Кой гетсинляр. Гызылдыш, тез еле! [4] — кивнул головой длинноволосому с перебинтованной головой.
Тот приблизился к Марте:
— Давай, давай, одна нога здесь, другой там, быстро, быстро.
— Я не уйду, слышите, я не уйду без него. Что вы хотите сделать? Отпустите, отпустите мужа! — Марта понимала, что сейчас произойдет что-то непоправимое, ужасное, о чем страшно подумать, она знала, что не отвратить беды, что приход отца ничего не изменит. Броситься в ноги атаману... пообещать уехать отсюда подальше, на север, на край земли... предложить все деньги и все добро, какое есть в двух домах... что еще... что можно сделать еще?
Мысль Марты лихорадочно работала. Откуда-то издалека донесся неправдоподобно спокойный голос Арсения:
— Прошу тебя, Марта, уйди. Подумай о сыне, сбереги его. И не унижайся. Прошу, уйди.
— Не уйду, Арсений, не уйду, — прижимая к себе сына, упрямо повторяла Марта.
У сентиментального Ага Киши послышалась слеза в голосе:
— Уведите несчастную. Раньше должна была думать, за кого замуж идет. Из такой семьи, а за кого пошла! Тез, тез еле! [5]
Двое бандитов силой затащили Марту во двор.
— Будем кончать? — деловито справился Рипа, показывая на Арсения.
— Послушай, Ага Киши, — сказал Грюнфельд, — ты помнишь, кем я был для твоего отца? И как звал он меня гонаг [6], помнишь тоже? Твой отец был умный человек. Я говорил это всегда. И только потому говорю об этом сейчас. Это я и мои друзья помогли твоему отцу создать такой сад, такой большой и культурный сад, какого нет в нашем уезде.
— Что вспоминаешь, зачем говоришь? Что стало с садом, что стало с отцом?
— Я хочу напомнить тебе, что был другом твоего отца и в день, когда родился ты, сидел рядом с твоим отцом. И, как все, пил шербет и желал тебе вырасти достойным продолжателем рода. Именем всего святого для тебя заклинаю, не дай совершиться убийству...
— Что ты слушаешь этого прихвостня? — возмутился Рипа, опасаясь, как бы слова старого немца не заставили впечатлительного Ага Киши изменить принятое решение. — Смерть комиссару! Представь на минуту, Ага, что ты попал в их руки, кто заступился бы за тебя? Смерть комиссару! — Рипа вскинул обрез, приставил к виску Песковского.
Тот спокойно посмотрел на Рипу и вдруг покачнулся, сделал попытку схватить за гриву коня, на котором сидел Рипа, не удержался, сполз под ноги каурого.
Граня помнил: мама прижимала его к груди, он слышал, как она стонала, но на глазах не было слез: «Боже, боже, что же это, боже, что же это?» Посадила его на кровать, выбежала из комнаты, снова подхватила, подвела к невысокому каменному забору, вытащила камень и начала смотреть на улицу.
Граню бил озноб. Мир переворачивался. Оказалось, что отец не такой сильный человек, как он думал. И потом у него в руке нет револьвера, а у тех ружья и шашки. И никто ничем не может помочь отцу. Если бы у него, у Грани, была бы бомба, он бросил бы ее, подхватил отца и мать на коня. А деда? А для деда взял бы другую лошадь и умчал бы их всех отсюда. Почему так сказал отец: береги сына! Горькая тоска сжимала сердце мальчика. Что плохого мог сделать кому-то его отец? Его добрый, хороший отец? Почему в него выстрелили?