Первый выстрел

— Чего ты перед ним выпендриваешься?! — сердито спросил Юра.
— Ах, ты еще ничего не понимаешь!
— Ирка, марш в купе! — скомандовал Юра.
— И не пойду! Мне и здесь хорошо. И я не желаю, чтобы мной командовали.
Юра молча схватил ее за руку и, как она ни отбивалась, втолкнул в купе.
— Юра, опять! — скрипуче произнес Леонид Иванович, отрываясь от газеты.
— Папочка, это я… шалила, — выручила Ира.
Юра благодарно улыбнулся, но она повернулась к нему спиной.
На станции их ждал экипаж, запряженный Рогнедой и Орликом. В него сели Шир-хан, Ира, Алеша, Борька — Табаки и Сашка с Таей. А Юра сел на козлы. Правил старик Прокоп Федорович, бывший раньше вторым конюхом. Прежде для Юры существовал только Илько, но сейчас он обрадовался и Прокопу Федоровичу. Юра засыпал его вопросами об Ильке, есть ли письма, спрашивал о Половце, о Стрелке, о других лошадях. Старик растрогался… Илько воюет где-то в Румынии, был легко ранен. Половца мобилизовали, но Бродский отбил его и оставил у себя… Стрелку, Лешего и еще двенадцать других коней мобилизовали. Конюхами сейчас работают только старики да подростки. Тимиш, например…
— Тимиш Нечуй?
— Ага! Старательный хлопец. Просился за тобой ехать, так кони серьезные, а вас много… Еще наговоритесь…
Дома Юру ждала восторженная встреча. Все его обнимали, целовали, удивлялись, как он вырос, хвалили за хорошие отметки. Поздравляли с переходом во второй класс.
Сначала говорил только он. И все слушали, спрашивали и толковали о нем и его Первой классической гимназии, его пансионе, отметках, товарищах. А уж потом, перед сном, начал расспрашивать он.
Тетя Галя помирилась с мужем и вместе с Ниной уехала в Полтаву. Тетя Оля учится в Париже, в Сорбонне. На каникулы она не может приехать, потому что немецкие подводные лодки топят пароходы. Дядя Яша воюет в армии Брусилова, пишет письма, в которых половина строчек вычеркнута военной цензурой. В папином училище многих мобилизовали, даже учеников старших курсов взяли в школы прапорщиков. Пленных уже не двенадцать, а тридцать человек. Вацлав Гиляк жив, здоров.
Встреча с четвероногими друзьями была бурной и радостной. Джоли и Бимба визжали, прыгали, а Гром положил передние лапы Юре на плечи и лизнул в нос.
Затем Юра, набрав полный карман сахара, побежал в конюшню. Пахнуло знакомым запахом сена, конского навоза, смазанной дегтем сбруи. Слышалось похрустывание — лошадиные зубы перемалывали овес, фырканье, стук кованых копыт о деревянный настил. Тимиша не было.
Юра свистнул Рогнеде и показал кусочек сахара. Рогнеда тихо заржала, подошла к решетчатой двери. Юра протянул на ладони сахар: бархатные губы осторожно взяли кусочек.
Он открыл дверь в денник Орлика. Привязанный жеребец захрапел, заплясал на месте.
— Эй, гимназист! — послышался сзади знакомый, радостный голос.
— Тимиш!
Юра обнял приятеля. Они даже поцеловались, чего раньше никогда не бывало. Оба смутились.
— Ты молодец, что приехал! Ох, и жду ж я тебя! Как там у вас в гимназии? Рассказывай. Зимой, когда ты приезжал на рождество, мы толком и не поговорили.
Юра заметил, что Тимиш говорил с ним теперь не как прежде, по-украински, а по-городскому. Может быть, он хотел подчеркнуть, что хоть он и конюх, но учится в сельской школе.
— Вени, види, вици! — решил удивить друга Юра.
— Як? Як?! — совсем по-старому воскликнул Тимиш.
— Это по-латыни: пришел, увидел, победил. Так сказал Кай Юлий Цезарь, римский император и великий полководец. Латынь — основа романских языков, да и в зоологии, ботанике, медицине животные, растения, болезни, лекарства — все называется по латыни.
— Ты гляди!
— А мать как?
— Мать? Опять чиплялись. — Тимиш нахмурился. — Много похоронных на село приходит, вот бабы и не знают, на ком горе выместить.
— От горя? А как твой дядя Василь? Все с костылями?
— Плохо с дядей.
— А что такое?
Тимиш осмотрелся и заговорил вполголоса:
— Пришли старухи скопом мать бить, а дядя как выхватит из печи горящее полено да как на них, да по потылицам! Ну, нажаловались старосте, что он здоровый бугай, на войну не идет, а про войну рассказывает, что она только богатеям, генералам да царям треба. Староста и отписал в волость, чтобы приезжали и арестовали дядю, как агитатора.
— А что такое агитатор?
— Не знаешь? Учили, а не доучили… Ну, те, что не хотят сами воевать и других отговаривают.
— Как так не хотят воевать? — поразился Юра.
— А так. Не хотят, и все тут! Говорят: чем больше нам ран, тем им больше в карман, подрядчикам всяким да фабрикантам…
— Не понимаю…
— Староста стращает за это военно-полевым судом. Расстрелом.
Юра вспомнил об отъезде дяди Яши, о словах отца, и ему стало страшно за дядю Василя. Но он тут же сказал:
— Значит, агитатор — это дезертир? Все патриоты проливают кровь за веру, царя и отечество, а твой дядя — «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла, бежал он в страхе с поля брани, где кровь черкесская текла…». Значит, он трус и предатель!
— Ты шо, сбесился? То ж мой дядя! Он тебе патроны фронтовые подарил. Он кровь проливал! А я тебя ждал, думал: приедешь, поможешь через батька документы ему выправить, а ты!..
— Что я?
— А то, что ты сам боишься жандармов, сам трус.
— Врешь! Твой дядя предатель, Мазепа!
— Сам врешь! Сам Мазепа!
— От брехуна слышу! Кого хочешь спроси, хоть Сашку, хоть Ирку, раз дезертир — расстреляют, и правильно сделают!
— Не дезертир, а агитатор!.. А Сашка — поп, он тебе все подтвердит, как начальству надо. И Ирку не надо. Отец у нее подлюга, сразу на дядю моего донесет. Лучше позовем Хому и Алешку. Эх, зря ты тогда с ним дрался на этой панской дуэли!..
8
Решили собраться, чтобы все обсудить.
Юра, и стыдясь и радуясь, пошел звать Алешу. Тимиш привел Хому, умного сельского паренька, когда-то запускавшего с Юрой змея, а потом бывшего у него секундантом на дуэли с Алешей.
Тимиш, а потом Юра рассказали, из-за чего они поспорили.
— Дядя Тимиша, — закончил Юра, — против войны. Значит, против царя и дезертир.
— Мой дядя храбрый! Он пять немцев заколол, офицера с поля боя вынес. Потом его самого ранили. После госпиталя он приехал на побывку, на долечивание. Ну и остался…
— Все ясно, — сказал Юра, — твой дядя не хочет вернуться на славное поле брани!
— Он должен был опять уехать на фронт? — спросил Алеша.
— А почему должен, если он на костылях? И все хворал здесь. А срок ему вышел давно. Фельдшер говорит: «Дай четвертной, выдам отсрочку, справку, что по болезни не являлся. А не дашь — езжай к воинскому начальнику в губернию. Он тебя за неявку в армию — под военный суд, в арестантские роты закатит». А откуда у дяди такие гроши? Он и сховался у нас. Что ж, дяде на костылях против немца идти? Он говорит, если пойду, то накостыляю не немцу, а кому следует. А когда старухи пришли до нашей хаты, а дядя Василь на них с огнем, они и нажаловались старосте да еще сказали, что он против войны. Вот староста и грозится, что жандармам его сдаст…
— Жандармы? — живо переспросил Юра.
— И дядько Антон говорил, что проклятая война!.. — вставил Хома.
— Дядько Антон? — резко обернулся к нему Юра.
Тимиш гневно взглянул на своего приятеля. Тот смешался.
— А что говорит твой дядя про войну? — спросил Алеша.
Тимиш махнул рукой.
— Говорит, что даже винтовок на всех не было. Гнали на смерть безоружных. Одна была на пятерых. Ждали, пока убьют соседа с винтовкой, тогда и брали.
Юра слушал и вспоминал о деревянных винтовках, с которыми обучались солдаты на площади.
Тимиш продолжал:
— Сапоги разваливаются, шинели гнилые, мука тухлая. Господа поставщики вместе с генералами воруют, наживаются на войне. Господа офицеры пьянствуют и солдат по мордасам лупят. Подрались бы цари между собой, а народу зачем драться?
— Богатым выгода от того есть, — заметил Хома, очевидно повторяя чьи-то слова.