Африканскими дорогами
Напротив, в городе вчерашний крестьянин оказывался в новой среде и ему приходилось, очевидно, решать задачи, которые он даже не мог бы вообразить, оставаясь в деревне. Не говоря о поисках работы или иных средств к существованию, он должен был усвоить новое отношение к труду, принять новые нормы человеческих взаимоотношений, Одновременно ему следовало от многого отказаться — былых привычек, старых привязанностей, прежних этических идеалов.
Временами новый горожанин оказывался перед тяжкими испытаниями. И все же драма, героем которой оказывался крестьянин, была, как представляется, мучительнее, чем страдания, выпадавшие на долю горожанина. Крестьянин вступал в конфликт с самыми близкими ему людьми — с братьями, с отцом, с собственными детьми. Жизнь заставляла его ломать отношения, которые в его же глазах были священными, — отвергать авторитет старейшин, разрушать традиционную семью, переходить в иную веру, забывать об общинной солидарности. Одновременно возникала другая крайность — подчеркнуто ревнивое отношение к поддержанию давних порядков, неприязнь к любому независимому движению мысли.
Это были два совершенно различных типа драмы: один — адаптация к новой среде, второй — участие в постепенной трансформации самой среды. Естественно, что в этой обстановке и индивидуальное и общественное сознание изменялось по-разному и не в тождественных направлениях.
Мне приходилось, впрочем, слышать и другие рассуждения.
— Развитие нашего общества было слишком быстрым, чтобы быть действительно основательным, — говорил мне врач-психиатр в Аккре. — В этих условиях можно было вырастить новую интеллигенцию, создать основы нового общества, но немыслимо полностью перестроить народное сознание, народное видение мира. Стремительность ломки старых общественных порядков обостряла присущие этому сознанию противоречия, но отнюдь не облегчала их разрешения.
Мой собеседник продолжал:
— И напротив. Сознание не успевало перестроиться, оно цеплялось за старое. Когда горожанин обнаруживал, что не может совершать жертвоприношений на могилах своих предков, а следовательно, ему трудно рассчитывать впредь и на их защиту, он обращался к новой вере — к слову мусульманских проповедников или христианских миссионеров. Однако очень быстро он менял и обряды и само вероучение, под защиту которого становился. И в новой религии он искал пути к тому, чтобы восстановить утерянную связь с прапрадедами своего народа. Так, делая шаг вперед, он оставался на прежнем месте.
В этих наблюдениях было много справедливого, и, помню, я не стал спорить со своим знакомым. Лишь заметил, что его взгляды не столько противоречат моим, сколько их дополняют.
Фактор времени действительно играл громадную роль в современной африканской истории, причем его значение приобретало особую важность в те эпохи, когда социальные изменения различного характера ускорялись. Общественное сознание не успевало перестраиваться; каждой социальной группе, каждому классу требовался для этого более или менее значительный срок. Во Франции, к примеру, уже давно труд адвоката пользовался не большим престижем, чем труд инженера, однако, как и полвека назад, буржуазия предпочитала посылать своих детей не на технические, а на гуманитарные факультеты. Несмотря на то что мир переживает беспрецедентную по своим масштабам научно-техническую революцию, высоко приподнявшую общественную роль инженерно-технической интеллигенции, схема социальных ценностей в глазах среднего французского буржуа почти не изменилась.
К тому же простой человек видел окружающую его действительность иными глазами, чем тренированный социолог. Там, где тот констатировал серьезные социальные потрясения, ломку традиционного уклада, развитие капиталистических общественных отношений, человек с улицы замечал, что в действительности налицо падение нравов, что исчезает былое почтение к старшим, что бывает все труднее и труднее свести концы с концами. На основании собственного жизненного опыта ему, как и сотням тысяч окружающих его людей, практически было невозможно подойти к тем широким обобщениям, которые делал ученый либо политик.
Это, с одной стороны, объясняло, почему общественное сознание неизбежно отставало в Тропической Африке в своем осмыслении действительности от ее развития, а с другой — показывало, почему там, где социальный опыт масс постоянно не обогащался достижениями научной мысли, это отставание становилось особенно значительным.
В изучении и этих социальных драм и этих тонких сдвигов в общественном сознании именно литературой накоплен богатый опыт. Напротив, научные изыскания в этих областях долгие годы страдали схематизмом, зачастую отвергающим живую плоть народной истории. Да и сам опыт изучения эволюции массового сознания, массовой психологии был беден, и редко кто, кроме тренированных этнографов, серьезно занимался его углублением. Лишь в последнее время общественные науки начали ускорять движение вперед в этом сложном и трудном деле.
Правда, в Тропической Африке положение исследователя облегчалось в известной мере самими масштабами и глубиной происходящих изменений. Они, как говорится, «резали» глаз.
В архаичных обществах Тропической Африки распад традиционных социальных отношений сопровождался и острым кризисом народного самосознания. Под воздействием начавших раскрываться внутренних противоречий оно меняло свой характер. Издавна присущие ему материалистические и мистические тенденции, ранее сосуществовавшие в состоянии некой «нерасчлененности», вступили в становящийся все более антагонистическим конфликт. Симптомом происходившей ломки сознания стали возросший скептицизм, резкое обострение критического чувства, больший реализм, «безверие», но одновременно и возникновение массовых религиозных течений. Многое в конкретных проявлениях этого кризиса могло представляться странным, даже уродливым. В то же время он был крайне плодотворен и во многом предопределил силу и размах ничего общего с религией и религиозностью не имеющих массовых выступлений крестьян и рабочих против угнетения, за национальную свободу и социальное раскрепощение, характерных для первых лет независимости.
Одной из наиболее броских примет социального кризиса, ломки общественного сознания, изменений в народном мировоззрении стало во многих районах Тропической Африки «ведьмоборчество». За этим понятием, родившимся в застенках инквизиции, скрывались мучительные усилия африканских обществ освободиться от страха перед властью мертвых. Но не только. Подтачивались идеологические основы давних общественных порядков. Из густого мрака медленно возникало нечто новое.
В конце 1972 года на страницах выходящей в городе Ломе газеты «Того-пресс» я прочитал небольшую заметку местного следователя Антуана Мате. «Колдовство в Африке, — писал он, — это постоянное обращение к духам язычества. Это также протест против господствующих религий: католичества, ислама или реформатской церкви. Можно также утверждать, что колдовство является дочерью нищеты. Оно — надежда мятежных». Далее Антуан Мате призывал: «Надо заполнить новым видением мира пустоту, которая возникает из-за исчезновений суеверий и колдовства. С этой целью мы предлагаем создать специальную комиссию, призванную собирать сведения о магических обрядах, между прочим, об изготовлении талисманов гри-гри… Эти обряды невозможно полностью уничтожить, ибо они часто сопровождаются врачеванием и в состоянии оказать услугу нашему краю».
Такие высказывания очень характерны для известных кругов современного африканского общества, в котором живы и страх перед магией и убеждение, что в ней — возможность улучшения своей судьбы в этом несправедливом мире. В подобных взглядах робкий рационализм сочетался с мыслью о том, что в магических обрядах и суевериях все же могли скрываться элементы подлинного объективного знания. Чувствовалась даже готовность под этим предлогом чуть ли не встать на защиту колдовства.
Колдуны и ведьмы
Каким же было истинное место подобных явлений в изменяющемся африканском обществе? Кто считался способным распоряжаться магическими силами до начала социального кризиса, а кто стал обладать этой властью позже?