Приключения моряка Паганеля часть I - "Боцман и Паганель или Тайна полярного острова." (СИ

Да и дух от этой скатерти – самобранки шёл такой, что хоть гренландских святых выноси. Хотел я рыбки сухой пожевать, да она в узелке наноковом вперемешку с этой снедью такими ароматами пропиталась, что почудилось мне, что я три дня не стираным носком дяди Васи-сантехника полакомится пытаюсь. Неловко мне гостеприимных хозяев обижать, да чую – вот-вот «смычку брошу», сблюю то есть. Отродясь морской болезнью не страдал, а тут, стыд то какой, замутило, как какого-то салажонка.
Покосился я на Миника, а у того, хоть и не улыбается, а в чёрных, раскосых глазах черти прыгают. Ну думаю издеваются братья-эскимосы, как старослужащие над новобранцем. На «слабо» берут. Задело это меня шибко. Нет, говорю про себя: «Врёшь! Не возьмёшь! Никогда Бронислав Друзь не поднимал рук, прося о пощаде!»
Беру я твёрдой рукой большой кусок сырого мяса с душком, солю его крепко, чтоб значит шанс на выживание поиметь и только до рта донёс, как Миник мою руку останавливает и слегка улыбаясь, говорит: «Не надо Рони, наша еда не для европейских желудков, чтобы это есть надо родиться в Гренландии и родиться инуком. Не зря нас эскимосами, то есть пожирателями сырого мяса дразнят. „На вот, держи пока“ – и протягивает банку датской ветчины. „А когда“ – говорит – „приедем на место уху из свежей рыбы наварим“». Её, мол, уху все уважают: и наши и ваши.
На чём я только, Вальдамир за свою жизнь не ездил и на торпедном катере и на лошадках верхом и на снегоходе и на вездеходе. Сам машину вожу не плохо. А вот на собачках мне только в Гренландии довелось. С чем это сравнить? Ну разве что всякий, кому в детстве родители не запрещали или кто совсем уж трусишкой не был, может вспомнить катание на санках с крутой горки. Вспомнить вольный, холодный ветер бьющий в лицо и свежее детское, которое уходит с возрастом, неземное, захватывающее дух ощущение свободы, полёта и счастья.
Когда разогналась собачья упряжка по снежному насту и взлетели мы на первом снежном бархане захотелось мне, как пацану малолетнему заорать от избытка чувств, до того здорово это было. Правда, когда нарты приземлились вместе с моими кишками и я себе едва язык не откусил, поостыл я маленько. Потом понял, когда в таком раскладе вверх летишь, надо не только ребячий кайф ловить, но и успеть сгруппироваться для приземления – живот подобрать и привстать и сгруппироваться, а не сидеть, как поп на чаепитии. Понял я почему унуки – «хаскиводители» визжат в полёте и «Юк-Юк» кричат, вперед значит. Это, как я разумею, чтобы не только собачек взбодрить, но и из себя лишний лихой дух выпустить, а не то от дурного веселья заиграться можно, внимание ослабить, да в ледяное ущелье, а они там бездонные, вместе с упряжкой и сверзиться.
Ехали мы часа три, правда с остановками. Нанок собакам лапы проверял, чистил ото льда, что между пальцами собирается. Я было хотел приласкать одну симпатягу бирюзовоглазую, да Миник меня остановил, так сказал:«Взрослая гренландская Хаски, Рони, к ласке не приучена и, если что, ласкателя огорчить может до невозможности, поскольку просто не поймет его нежных порывов. Ездовой, каюр – хаскиводитель для собаки, что господь Бог для верующего и потому должен быть, как Большой отец для малых – неисповедимым в путях, строгим и иногда заботливым. Никогда не давай ездовой собаке почувствовать твою слабость. Она сама станет слабой – существом потерявшем веру и на неё нельзя уже будет надеяться. А тогда вам с нею уже ничего не поможет».
Собрался я с духом и попросил у братьев-инуков разрешения каюром побыть – собачьей упряжкой поуправлять. Миник вроде сразу согласился, А вот Нанок поначалу заупрямился:«Нет, мол и всё».Ревнует значит. Однако Миник его упрашивать не стал, а бросил короткую фразу и таким тоном, что и без перевода понятно – два слова: «Я сказал!» Сразу стало ясно – кто старший брат. Принял я из рук Нанока поводья упряжки и волнуюсь чего-то. Когда первый раз за штурвал боевого торпедного катера встал и то меньше волновался. Тут слышу Миник мне на ухо шепчет: «Юк! Юк!» командуй, мол. Ну я не будь дурак и взревел, что твой гудок пароходный, басом своим шаляпинским «Юк! Юк! А ну, залётные!»
Собачки наши от такого панславизма сначала на ходу все вдруг подпрыгнули, как бы свечку сделали, а после такой аллюр три креста дали, что твоя птица тройка. Эскимосы мои от неожиданности чуть из нарт не кувырнулись, однако сноровку не пропьёшь. Смеяться начали. Как оклемались Миник меня варежкой по плечу хлопает:«Признали тебя наши собачки».А мне грешным делом подумалось, что я, может быть, первый в мире боцман-хаскиводитель.
  
Глава.21. «Боцман в иглу»
 
Cидеть на холодном сыром камне в густом полумраке тоннеля было не то, чтобы слишком уютно. Боцман, увлечённый собственным повествованием, как многие прирождённые рассказчики настолько вживался в описываемые образы, что порой, словно настоящий актёр менял не только интонации и играл голосом, но воспроизводил мимику лица и жесты очередного персонажа. Совершенно увлёкшись, мой напарник сидя елозил, раскачивался и подпрыгивал, а иногда даже вскакивал и размахивал длинными руками.
Таким образом я ещё лет двадцать назад, задолго до любимых мной ныне: Евгения Гришковца, Александра Филипенко и Константина Райкина, познакомился с понятием – моноспектакль. Всё бы ничего – я всегда был благодарным зрителем талантливой актёрской работы, но наш судовой самородок, словно переполненный любовными песнями токующий глухарь, бывало переставал контактировать с действительностью. А действительность состояла из моего влажно-холодного шмыгающего носа цвета морской волны, заледеневших рук и ног, а так-же челюстей выбивающих бунтующими зубами неостановимую барабанную дробь.
Театральное соло Устиныча прервал дальний шум, донёсшийся с высокой стороны туннеля. После чего мы не то чтобы услышали, а скорее почувствовали нарастающую вибрацию исходящую от стен и каменного пола. Я ощутил плотную волну холодного воздуха, ударившую в лицо. Вдруг какая-то сила резко и грубо развернула меня в противоположную сторону и рванув за рукав куртки голосом боцмана, приправленным бонтонным запахом пятнадцатилетнего Курвуазье, рявкнула прямо в ухо: «Бегом!» Приказывать дважды не пришлось и я получив отменный заряд адреналина, словно учуявший жуткий волчий запах молодой олень, огромными, как будто во сне скачками, устремился вниз по туннелю.
Впереди, как в замедленных кинокадрах красиво отталкиваясь от земли длинными балетными ногами в кирзовых ботинках, (к данной мизансцене скорее подошли бы лёгкие, серебристые пуанты) нет не бежал – летел по воздуху мой дорогой друг и наставник Бронислав Устинович Друзь. В правой длани воздетой ввысь он торжественно, словно факел со священным Олимпийским огнем нёс благородно мерцающую в полумраке старинным серебром, заветную титановую флягу. Судя по всему внезапные тревожные звуки неудачно совпали у него с мимолётным желанием пригубить толику благородного напитка из сего изысканного сосуда.
Мы стремительно, словно заправские фавориты на бегах преодолели за каких-то несколько мгновений путь, на который совсем недавно потратили добрые минут пятнадцать и вылетели из полусвета туннеля в полумрак грота. Как по команде бросились мы в стороны от рельс и через секунд пять на выходе с лязгом и скрипом показалась уже потерявшая на пологом месте инерционную скорость наша недавняя пропажа – мотодрезина с прицепом. Я поразился самосохранительной интуиции Устиныча – тяжелые боковые борта прицепа были откинуты, так-что при движении дрезины находились под углом и не доходили до стен туннеля каких-то десятка сантиметров. По сути мирный рабочий транспорт был чьими-то недобрыми руками превращён в подобие древней боевой колесницы секущей толпу вражеских воинов вделанными в борта острыми косами.
Окажись боцман менее чувствительным к опасности, а мы оба не столь успешными в узкоколейных бегах, быть бы нашей «паре гнедых» сейчас капитально изувеченными, а может и того хуже. Отдышавшись и успокоившись Устиныч взглянул на светящийся циферблат своих японских «Seiko» (предмета моей тайной зависти) и немного помолчав, произнёс:«Минуло только два часа, а нас уже убить пытались».