Золото муравьев

Интуиция важна в науке, она имеет в ней совершенно определенную ценность, но «зов», ощущаемый Песселем, пока все-таки стоит за пределами современной науки. Однако, возможно, этот «зов» объясним. Возможно, корни его — в отношении автора к современной цивилизации, пронизывающем все его произведения.
Цивилизация враждебна первозданной дикости природы. Это тот мотив, который также звучит на протяжении всей книги. В наши дни немало людей, стремящихся в религиях Индии, в буддизме, его школе — дзэн-буддизме, обрести ту духовную и нравственную опору, которой их якобы лишила современная цивилизация, или, как пишет о себе М. Пессель, приобрести в Гималаях то мистическое наследие, которое «не имеет ничего общего с рутиной нашей технократической цивилизации, рожденной бронзовым и железным веками».
«Как все-таки мало продвинулись мы со всеми своими телескопами в осознании истинной глубины наших связей с миром, в котором живем». М. Пессель из числа тех, кто в древних учениях, особенно восточных, хотел бы обрести ту «истину», которую якобы утратили современная Европа и Америка. Безусловно, прогресс ведет не только к приобретениям, но и к утратам, часто невосполнимым, однако «золотой век» древних, как и их непреходящая мудрость, — это тоже иллюзии, реакция на несовершенство нашего мира и следствие вполне естественного желания защитить природу от чрезмерного вторжения в нее. Гималаи и прилегающие, районы потому и импонируют Песселю, что они пока еще «свободны от сувенирных маркетов и толп вездесущих туристов», что здесь, как в долине Ролагонга, где цветы растут «выше всех цветов в мире», лечат травами, а не современными медикаментами. «Цепь, связывающая нас с первыми сборщиками трав, протянулась, вероятно, на пятнадцать — тридцать тысяч лет и объединяет от четырехсот до девятисот поколений… Уходя из долины, я подумал с грустью, что скоро древняя цепь, соединяющая одинокого жителя Ролагонга с незапамятными временами, должно быть, оборвется. Это случится, как только в первый раз сюда доставят по шоссе современные медикаменты». Простим М. Песселю эту «ностальгию» по древности, тем более что в своих путешествиях он не раз вызывал симпатии местных жителей и тем, что лечил их современными лекарствами.
Автор книги Мишель Пессель в одежде минаро.
Но еще раз вернемся к тому вопросу, которым задается автор: «Кто же они, люди племени минаро? Арии, бежавшие из Центральной Азии, или последние представители обосновавшегося в этих краях в давние времена белого гималайского народа, чей изначальный язык впоследствии уступил место одному из индоевропейских», — то есть были ли минаро индоевропейским (или еще каким-то) народом, пришедшим в Индию с индоевропейцами, или народом, жившим в Западных Гималаях со времен каменного века? Мы уже говорили, что М. Пессель допускает и то, что минаро — потомки солдат Александра Македонского или потомки кочевников, пришедших из Центральной Азии, с севера. Читатель не может не видеть противоречия в выводах и гипотезах Песселя, который тверд только в одном — минаро жили здесь до тибетцев и в давнее время оказались отибеченными или почти отибеченными. Мы приводили в общих чертах положения современной науки о происхождении минаро и народов группы дардов. С этих позиций минаро — индоевропейцы, которые, как и все индоевропейцы, пришли в эти места, возможно, где-то в конце 3-го — начале 2-го тысячелетия до нашей эры. В любом случае все, что пишет М. Пессель о происхождении минаро, это гипотезы, которые могут быть или подтверждены, или опровергнуты более детальными и тщательными исследованиями. Что касается отибечивания минаро, то М. Пессель справедливо допускает его с VII века нашей эры. Их полководец На Лук, воевавший с тибетцами в X веке, уже носит тибетское имя. Большинство минаро в наши дни говорят по-тибетски, и сведения М. Песселя о знании ими своего исконного языка также противоречивы. Минаро, живущие в окрестностях Кхалатсе, по словам автора книги, «до наших дней смогли сохранить свой язык и большинство обычаев». Но тут же, рядом, он пишет, что «сегодня в Кхалатсе некоторые старики минаро еще могут изъясняться на родном языке. На этом языке они возносят молитвы, очевидно испытывая определенные сомнения в том, что их боги научились говорить по-тибетски». Согласимся, что читатель вправе спросить М. Песселя: когда он в своих формулировках более точен?
В замке правителя Зангла М. Пессель во второй раз посещает «келью», в которой в первой половине прошлого века работал основоположник венгерского востоковедения и один из зачинателей современного тибетоведения — Чома Кёрёши. «Из крошечного окошка кельи, в которой жил когда-то Кёрёши, я глядел на вершины Гималаев. Я задавал себе все те же вопросы, что мучили и моего предшественника. Не из этих ли самых мест начался путь наших далеких предков?» Если читатель знает, что венгры — народ финно-угорский, предки которого пришли в долину Дуная с Южного Урала, он поделит этих «наших предков» на финно-угров и индоевропейцев. А если не знает, то ему остается думать, что все европейцы спустились с гималайских вершин. Точно так же М. Пессель ссылается на фольклорный мотив борьбы лошади и яка. Зная, что наукой установлено: древние тибетцы по крайней мере в равной степени были как скотоводами, так и земледельцами, он обобщает рассказы о борьбе лошади с яком до отражения в них борьбы кочевников — предков минаро с пришлыми тибетцами-кочевниками. Тибетцы въехали в Тибет отнюдь не на яках, именно в Тибете они скорее всего познакомились с яком, но чего не сделаешь ради любимой, вынашиваемой годами идеи!
Не столько научными доводами, сколько апелляцией к чувству пытается автор доказать свою идею. Влюбленность в объект исследования, доходящая до слияния с ним, — это характерная черта книги М. Песселя. Автор, его спутница Мисси и тибетец Нордруп встречают тибетцев-кочевников. И Пессель вспоминает: «Впервые за последние двадцать лет я ощутил себя среди этих людей чужаком. Мне теперь хорошо было понятно, что я в глубине души был не таким, как они, погонщиком стад — я всегда оставался человеком из племени минаро, охотником за горными козлами. Вот здесь, в долине Шади, мое племя проиграло решающую битву за Азию». М. Пессель, человек, ранее одержимый тибетской культурой, теперь полагает, что он, и его спутница, и минаро — «братья по крови». К сожалению, иррациональное начало не раз в произведении берет верх над М. Песселем-исследователем. Это нужно помнить при чтении книги и не все в ней принимать на веру.
Хотелось бы предварить рассказ М. Песселя несколькими замечаниями по некоторым частным вопросам. Пессель упоминает о древнетибетском комплексе верований, именуемом «религия бон». Происхождение бон отражено в целом ряде тибетских источников, но в наши дни большинство исследователей склоняются к тому, что бон оформился в самостоятельную религию достаточно поздно, под влиянием буддизма. Это комплекс религиозных представлений, типологически близких верованиям народов Центральной Азии. С добуддийскими верованиями тибетцев связан и тот круг верований, который профессор Р. Штейн предложил именовать «религией людей» (ми чой) [12]. Добуддийские верования тибетцев, частью оформившиеся позже в «религию бон» и сохранившиеся в том круге верований, который условно и далеко не всеми именуется как «религия людей», изучены еще недостаточно. Боги, которым поклонялись минаро, могли быть связаны с этими верованиями, или представления о них были типологически близки им, но в любом случае читатель должен иметь в виду, что это проблемы, требующие еще глубокого и тщательного изучения, и все, что пишет по этому поводу М. Пессель, только предположения автора. Нужны какие-то дополнительные доказательства тому, что минаро были буддистами до тибетцев. Очевидно, требуют определенного уточнения и суждения М. Песселя о «терпимости буддизма». Буддизм, имея действительно широкое многообразие форм своего бытования, вероятно, не столько был терпим к иным религиям и верованиям, сколько стремился включить их в сферу своего учения.