Нэнуни-четырехглазый
Летом, помимо тяжелых морских сражений, развернулись ожесточенные бои под Порт-Артуром и на нолях Маньчжурии. И вскоре из военных госпиталей на поправку начали прибывать на Сидеми раненые. Кто прогуливался с палкой, кто носил руку на перевязи. Потерявшие много крови впервые, по совету Тун-Чуй-куна, стали принимать пантовую кровь. Ее собирали при срезке пантов в станке и она дала удивительный эффект: бледные, истощенные люди розовели и поправлялись на глазах.
Вечерами все вместе читали газеты, слушали рассказы участников боев. Старые и малые дальневосточники очень болезненно переживали неудачи этой войны: потери разгромленной Тихоокеанской эскадры, героическую, но кровавую трагедию «Варяга», осаду Порт-Артура; проигрыш боев под Тюренченом и Вафангоу, сражения под Ляояном. А раненые офицеры откровенно ругали и винили в неудачах бездарное руководство, особенно Куропаткина. Некоторые, с оглядкой, — правительство. Настроение у всех было подавленное. А в первых числах июля пришло известие, повергшее Янковских в глубокую скорбь.
Прибывший знакомый морской офицер тронул хозяина за рукав и, оглянувшись по сторонам, понизил голос:
— Вы слышали о смерти капитана Гека?
— Что, что? Когда это произошло? Где, в больнице?
— Говорят, застрелился в своей капитанской рубке. Понял, что безнадежен, не захотел мучиться. У него признали рак желудка.
— Да-а… Недавно при встрече он жаловался на сильные боли, но я никак не предполагал…
— Очень огорчен, что привез вам такую грустную весть.
— Что делать, вы здесь ни при чем. Бедный Фридольф, ведь он всю жизнь искал, но так и не нашел своего без вести пропавшего первенца-сына. Простите, оставлю вас ненадолго.
Михаил Иванович опустил голову и побрел сообщить горькое известие жене, хлопотавшей где-то по хозяйству.
А через несколько дней появился почерневший и похудевший Андрей. Руки и ноги были целы, но голова в бинтах. Вечером, когда ему меняли повязку, присутствующие увидели: на загорелом лбу, от правого виска до левой брови, залег едва подживший бело-розовый шрам. Андрей рассказывал:
— Нас, казаков, постоянно в разведку гоняют. Вот и столкнулись с ихним эскадроном. Сшиблись, закружились. Кони на дыбы, тоже друг на друга в драку лезут. Я норовлю одного самурая пикой достать, а другой — и как не заметил — подскочил сбоку, да хвать меня шашкой! Аж звон в ушах пошел и фуражка слетела. Но успел я того, наскрозь просадил. Наши еще нескольких покололи да порубили, те и задали стрекача. А мне уже глаза кровью залило, не вижу ничего. Тогда, значит, и сполз с седла. А Чингизхан не убег, Михаил Иванович, ребята говорят — ни на шаг от меня не отходил, покуда санитары не забрали!
— Значит, твой Чингизхан службу верно песет? И вообще — как там наши кони?
— О них разговоров много, Михаил Иванович. Прямо скажу — кавалеристы и артиллеристы не нахвалятся. И резвы, и выносливы, и послушны. Первыми научились ложиться и прикрывать стрелка, сколько народу спасли. Отрадно слышать, когда вас добрым словом поминают!
— Да, приятно. Я уже много писем получил: от командира полка, от офицеров и даже от рядовых вольноопределяющихся. Отдельную папку завел, храню эти письма… Да, Андрей, ты же под Ляояном был. Расскажи-ка, видел что?
— Как же. Мы ж цельный день в резерве простояли, и все сраженье перед нами, как на ладони разворачивалось. А чего не ясно, офицеры поясняли, они-то с биноклями.
— И правда, что наши могли выиграть это сражение?
— Беспременно. По первости наша артиллерия и пехота его так прижали — аж трещит японец. По всему фронту теснят, — вот-вот побежит. А час, несколько свежих кавалерийских корпусов, позади пехоты растянули и держат. Все в седлах, наготове. Ждем: сейчас будет команда в атаку. Эх, думаем, налетим сейчас, опрокинем, погоним — и армии Куроки конец. Может, и войне конец! Они ж при последнем издыхании были, можно сказать — на волоске висели… И тут вдруг команда — отходить! Вот где тошно и горько было: ведь несколько десятков тысяч коней и кавалеристов в полной боевой готовности напрасно простояли. Но команда есть команда, развернулись мы и без выстрела, в полном порядке, как на маневрах, отступили. Никто за день шашки из ножен не вытянул!
— Почему же все-таки отступили? Сами-то хоть потом разобрались? Из газет наших мы ничего толком не поняли.
— Как не разобраться. Те, что у переднего края стояли, все своими глазами видели. Когда у Куроки все резервы кончились, он уже штаб с горы приготовился снимать, потому как понял — разгром начнется. Совсем тикать собрались… А тут один их единственный взвод горных стрелков по крутющему обрыву на высотку взобрался и две горные пушчонки в разобранном виде туда втащил. Геройски забрались, конечно, как кошки али муравьи. И никто их оттуда не ожидал…
— Так что такое взвод и две пушки в таком сражении?
— В том-то и дело, что ерунда. Да только они по нашим окопам во фланг картечью пальнули, какой-то паникер Куропаткину и доложил, что, мол, «японцы обходят». А тот, трус, не разобрался, что то капля в море, сам в панику ударился, дал команду — отступать! После пленный показывал, что их командующий Куроки глазам не поверил. Думал — хитрит Куропаткин, заманивает. Долго, говорит, вперед идти не решался. А мы откатились, укрепленную позицию и железную дорогу отдали — эх!..
— Я читал в немецкой газете интервью английского военного атташе при штабе Куроки — майора Гамильтона. Так он в общем подтверждает этот нелепый факт и критикует нерешительность Куропаткина. Хотя подчеркивает, что лично он — храбрый человек, не прячется. Стоит на бруствере под огнем с биноклем в руках и весь свой штаб держит, а когда нужна твердость командующего, пасует, боится ответственности.
— Обидно это, Михаил Иваныч, особливо тем, кто кровь проливает.
— Согласен, Андрей, но кому вообще нужна эта война? Кучке коммерсантов для защиты их концессий на Ялу? А вот Нюта считает, что неудачи на фронте — на-руку простому народу. Царь, мол, сговорчивее станет.
— Такие разговоры и промеж солдат идут, только за них многие уже пострадали. Не надо бы Анне Михайловне об этом по почте писать, письма-то сейчас проверяются.
— Ну, Нютка не так глупа. По почте ничего подобного не пишет…
Андрей быстро поправился и опять уехал на фронт. Вернулся со сборов Юрий. Пошла вторая военная зима. Анна писала по-прежнему часто, но в письмах была осторожна. Рассказывала, что работа сестры милосердия ей ничуть не в тягость, чувствует себя счастливой, когда оказывает помощь. Говорила, что окружена умными и интересными людьми, от которых узнала много нового…
В феврале, после тяжелых потерь, понесенных в Мукденском сражении, Нюта сообщила, что командировка сопровождать эшелон раненых в Россию и, вероятно, в будущем году будет дома.
А в июле на Сидеми произошло событие, едва не окончившееся катастрофой.
В то последнее военное лето на хуторе гостил чей-то чудаковатый родственник Лева. Поручили ему однажды привезти сена. Парень запряг коня, забрался в телегу, покатил через перевал в Табунную падь и застал косарей-корейцев во время перекура. Они, сидя на корточках у кромки упиравшегося в песчаный пляж покоса и мирно попыхивая трубочками, созерцали окружающий простор. С голубого, сливающегося с небом моря дул освежающий ветерок, зеленели вдали острова — Бычий, Сидорова, Герасимова. Где-то на горизонте дымил пароход, маячил серый парус одинокой шаланды. С легким шипением лениво разбивалась о берег небольшая волна.
Лева остановил коня, слез с телеги и присел с косарями. Закурил за компанию и вдруг увидел в пене прибойной полосы поддаваемый волной, перекатывающийся с боку на бок круглый, блестящий на солнце предмет. Подбежал поближе и очевидно сорвавшуюся с якоря узнал настоящую морскую мину.
Парень пришел в восторг: вот это находка! Сколько будет разговоров, когда он вместо сена привезет на хутор такую штуку. А за сеном съездит еще раз, — подумаешь, какие-то три версты!
Запыхавшийся, бегом вернулся к косарям.