Королевский гамбит

От них майор узнал позднее, что в лагере уже сколочена группа для побега, что подпольный штаб разработал детальный план: захватить казарму, заполучить оружие, сбить “кукушек” на караульных вышках, а, выйдя из лагеря, соединиться с партизанским отрядом Лузина, действующим в ближайших лесах.
Начальник штаба рассказал и о Сальском…
— Горячий парень. До безрассудства. Как только появился, начал действовать на свой страх и риск. Недели за три до вас доставили его к нам. Поначалу мы пытались предостеречь его. Не принимал. Всем поведением подчеркивал презрение к немцам: видел в этом единственный метод воздействия на окружающих. Проповедовал воспитание личным примером. Настойчиво склонял к немедленному восстанию. Убеждал, что мы сумеем раздобыть оружие у охраны, если рискнем напасть на нее хотя бы по дороге в каменоломню. Он и роли расписал, и людей расставил… Мы вовремя остановили его. Суворовский завет: “Храбрость города берет!” — был для него первейшей заповедью.
Со слезами, белея от ярости, рассказывал он нам о том, как фотографировали его немцы, как листовку напечатали и к нашим забросили. В этой листовке называли они Сальского агентом, который якобы заслужил высшую воинскую награду Германии за разведывательную работу в штабе одной из русских дивизий. Короче, фрицы окрестили капитана своим шпионом.
А ведь мог парень воевать. Говорят, был кем-то в оперативном отделении стрелковой дивизии. Пошел на передний край проверить готовность пехоты к атаке и увлекся. Опять воспитание личным примером. А по должности не имел права вести людей в атаку.
…Подпольный штаб назначил Соколова командиром группы по охране организации. Через Полянского и Великанова майор подобрал в каждом бараке надежных ребят. И развернулась подготовка к групповому побегу. Правда, точный срок все еще не был установлен, но руководящее ядро приблизительно рассчитывало приурочить побег к сезону затяжных дождей.
— Это, конечно, самый благоприятный вариант, — соглашался Соколов. — Но как бы к этому времени нас не разбросали по разным лагерям. Надо сжать сроки. Готовиться быстро и без просчетов. Малейший промах даст повод немцам учинить над нами расправу.
Неожиданно замыслы Соколова круто изменились. В лагере появился Левченко, циничный, наглый, с ухарскими замашками. Устроившись в бараке, он поздно вечером, после работы, собрал военнопленных, небрежно распахнул темно-синий френч со следами споротых петлиц и, ударяя себя в грудь кулаком, стал бахвалиться тем, что по доброй воле перелетел на боевом самолете к фашистам.
— С начальством разругался, — объяснял он, кривя губы. — Каждый командует, а толку… Я теперь домой не рвусь, мне здесь тепло и сыро…
Выступления Левченко за Великую Германию не находили поддержки.
После того, как однажды кто-то крепко тюкнул его по голове чем-то увесистым, Левченко умерил пыл и с коллективной обработки переключился на индивидуальную. Он стал приглядываться к окружавшим его людям, стараясь найти единомышленников. Мрачный майор с изуродованным лицом, всегда почему-то сторонившийся других пленных, привлек его внимание.
В тот день Соколов дежурил по лагерю: выносил мусор из бараков, подметал плац и дорожки, мыл полы в солдатской казарме.
Случилось как-то так, что автоматчики оставили его один на один с Левченко. Тот, схватив Соколова за рукав гимнастерки, заговорил:
— И не осточертело тебе, майор, здесь пыль глотать и дерьмо хлебать. Не тошнит? А меня тошнит. Плюнь на все. Ты мне сразу по душе пришелся… Мы с тобой во взглядах сойдемся. Так, что ли? Хочу предложить дельце… — Левченко замялся. — Видишь ли, послали меня в лагерь не камни на песок переделывать, не брюквенную бурду есть и вшей кормить, а с определенным заданием. Могу довериться, если трепаться не станешь.
— Говори.
— Дай слово, что смолчишь?
Учитывая очевидную важность сообщения, Соколов пробормотал неопределенно:
— Без честного слова промолчу.
— Верю, верю! — Левченко несколько раз оглянулся и вполголоса начал скороговоркой: — Я людей вербую в секретную школу. Пойдешь? Кормежка — что надо, в город выпускают… Пока учат, глядишь, и война кончится. Двоих уже сосватал. Соглашайся! Мне пятьсот марок выплатят. Пятьсот! Пропьем в каком-нибудь рижском ресторане, ну хотя бы в кафе “Рим”. Музыка, девочки! Да и в самой школе, что на курорте. И место-то какое! Взморье! У нас иногда на отдых останавливаются, ой-ой-ой, какие… Армии, корпуса, дивизии в руках держат. Как? Согласен?
Вечером Соколов рассказал Николаю о предложении Левченко.
— Я должен туда попасть, — непреклонно заявил он. — Не отговаривай. Такой случай не повторится. Секретная школа — это не что иное, как колыбель малого шпионажа. По долгу мы обязаны извлечь пользу из пребывания в плену.
— Но, товарищ командир, я тогда тоже вместе с вами завербуюсь. Вдвоем…
— Нет, Николай. — Соколов помолчал, разглядывая добрыми глазами взволнованное лицо Полянского. — У тебя задача гораздо сложней и опасней. Ты, конечно, понимаешь, что такое связь для разведчика. Без связи я в этой школе — пустое место. Так вот, организация связи лежит на тебе. Вольнонаемный пекарь из Лужичей сообщил фельдшеру Вагнеру, а тот передал Алиеву, что в этом районе действует партизанский отряд Лузина. Побег подготовлен отлично. За успешный исход его я не опасаюсь. Вы с Борисом должны во что бы то ни стало вырваться из лагеря, разыскать партизан, сообщить о моих действиях Силину и наладить затем связь со мной.
— Трудновато, товарищ командир! — проговорил Николай. — И вам в этой школе кисло придется.
— Понимаю. Но, думаю, что будь на моем месте Силин, он принял бы точно такое же решение. Надо, Николай, — а про себя подумал: “Армии, корпуса, дивизии в руках держат… Значит, отдыхают шпионы безбоязненно в этой секретной школе. Не там ли ниточка, которая приведет и к агенту, замаскировавшемуся в дивизии Бурова?” — По словам Левченко, мы уедем из лагеря утром. Если он не врет, секретная школа размещается в Вецаки. Силину сообщи о том, что я принял версию Сарычева-двойника. Будет возможность посещать рижские рестораны. Я наметил кафе “Рим”. “Рим”. Запомнил? Пароль: “Как здоровье?” Отзыв: “Начинаю поправляться!” Скажи Алиеву, чтобы не беспокоился, он поймет… Сдублируй это мое решение с Борисом. На… на всякий пожарный… Ну, а сейчас, Николай, поцелуемся на прощание и спать, спать!
 
МАСКА, С КОТОРОЙ НЕЛЬЗЯ РАССТАТЬСЯ
Соколов, Остапенко и Ухов, завербованные Левченко в лагере, прибыли в Ригу поздним вечером. “Добровольцев” встретил какой-то штатский с заспанным серым лицом. Он приказал конвою разместить новеньких поодиночке.
Майору отвели в каменном полуподвале сырую без окон комнату с голыми обшарпанными стенами. В комнате пахло плесенью и мышами. По углам висела паутина. Под потолком тускло светилась, покрытая слоем пыли, электрическая лампочка. “Первый шаг сделан, — думал Соколов, присев на краешек койки. — Чтобы уверенно чувствовать себя среди врагов, я должен год за годом восстановить в памяти мельчайшие подробности и даже интимные детали из жизни Сарычевых. Будет проверка и здесь, и по линии агентуры. Эх, Колька, Колька! При жизни не раз ты давал мне дельные советы. А теперь что сказал бы ты? Ты бы не обиделся, что спарил я тебя с однофамильцем, которого ты всегда презирал. И еще ты бы, Колька, сказал: “Утро вечера мудренее!”
Он разделся, повесил выцветшую гимнастерку и потрепанные галифе на спинку койки, подоткнул твердую, как мешок с песком, подушку и забрался под одеяло.
Рано утром пришли немцы. Они удивились спокойствию русского, который безмятежно спал. Даже от бесцеремонного толчка он не вскочил, а спокойно встал, заправил койку и жестами объяснил, что хочет умыться.
— Шнель! Надо быстро!
— Хорошо.