Уйти от погони, или Повелитель снов

 
Глава шестая
София и мушкетеры
1
Глядя на лицо спящей напротив меня в карете старой Юлии, я вдруг заметила, что морщин на лице служанки моей заметно поубавилось. И дышала она уже не так натужно, не выдыхала с присвистом, как по дороге в замок Сен-Си, куда вез нас маркиз девять месяцев тому назад. Или мне показалось, что Юлия молодеет день ото дня?..
Присмотрелась – не показалось. Выходит, прав был Повелитель снов, говоривший мне тридцать лет назад, что частое влезание в сон посредника омолаживает его. Тогда он предупреждал меня, что Юлия может так и не повзрослеть, сейчас внешний вид служанки служит напоминанием о тех словах старикана с посохом в руке уже с обратным смыслом: молодеющая служанка может заметить происходящие с ней перемен, возгордиться без права на то и наломать дров.
О Повелителе снов не говорил отец никогда. Даже не намекал о подобном. Странно, должно быть, для него – знавшего, казалось, обо всем и все на свете. Но я не удивлялась. Отец ведь говорил:
– Мир бесконечен и по-настоящему разнообразен. И раскрывается он сознанию человека не сразу, а медленно, исподволь. Озарения бывают лишь у гениев да у пьяниц. Нормальный человек учится у других, а потом сам познает мир, по-своему. Каждый из Аламанти сделал свое открытие, пошел дальше своих предков, узнал больше, чем отцы и деды знали до него. Но всякий Аламанти стоял на плечах тех, кто вооружил его знаниями, показал куда смотреть. Тебе, София, предстоит совершить массу открытий, о которых не знали ни я, ни мой отец, ни брат, никто до тебя. Будь достойна этих знаний, девочка.
Добрый, милый папа. Таких, как ты, больше в мире нет…
Выглянула в окно – заметила знакомый кабачок в предместьях Парижа. «У жареного фазана». Хотя фаза нов там от роду не готовили. Мне кажется, что хозяин даже не видел этой птицы, если судить по вывеске: не то корова, не то каплун в страусиновых перьях, а клюв – как у орла-могильника.
Крикнула кучеру, чтобы остановился возле этой харчевни.
Чужой кучер, незнакомый, ибо ехала я из замка отца моей Анжелики на перекладных, меняя кучеров и коней на каждой станции, но не карету.
Все мужики в постоялых дворах и на сменных станциях пялились на меня во все глаза, пускали слюни. Странно им было видеть такую красавицу, отправившуюся в дальний путь в сопровождении всего лишь старой служанки. Два дурака таких – сменные кучера – остановили раз карету в лесу и попытались обсудить со мной тему телесного счастья. Один вернулся на козлы с выбитыми зубами, второй – со сломанной рукой поплелся пешком домой.
Ибо мужчин в этом мире выбираю себе я. Сама.
Этот кучер был тихий. Тихий похотун. Подобные мямли женщинам, в которых влюблен тихий похотун, кажутся придурковатыми. А они просто млеют… и не смеют.
Но ты им только намекни… Буря. Натиск! Ураган!..
Но зачем это мне? С кучером да лакеем заниматься любовью надо дома, в тиши да покое, вымывшись и побрызгавшись благовонной водичкой, заставив и эту скотину привести себя в порядок. От этого же за версту воняло конским потом.
Словом, кучер коней остановил возле трактира «У жареного фазана», я разбудила Юлию, и мы направились внутрь этого помещения крепкого, с низкой крышей, с одной-единственной дверью и двумя подслеповатыми окнами – точно такого же, каким была эта харчевня и тридцать лет назад, и быть может, пятьдесят. Кучер, сидя на козлах, остался ждать.
В трактире сидели за огромным дубовым столом, изрезанным ножами, шпагами, исписанным похабщиной и сведениями о неутоленных желаниях человек восемь, но внимание по-настоящему привлекали лишь господа королевские мушкетеры. Три здоровенных, толстомордых мужчины с красными носами и крошками хлеба в плохо завитых усах разглагольствовали о нескончаемой вот уже двадцать лет войне короля Луи Тринадцатого с кальвинистами, некогда сидевшими в Ла-Рошели и вступившими с сношения с Англией, а теперь уже выбитыми оттуда и сбежавшими в земли немецких княжеств, откуда несчастных протестантов католикам просто позарез надо зачем-то выбить. Обычный треп мужчин на темы, им не понятные, но из-за избытка свободного времени и обилия дешевого вина обмусоливаемые то так, то эдак.
Увидев меня, мушкетеры замолчали, уставились в нашу с Юлией сторону с такой страстью, что у бедной моей служанки подкосились ноги, и она чуть не села мимо скамьи, стоящей возле выбранного мною стола.
Мушкетеры мне понравились. Было в них нечто дикое, необузданное, выглядели они скорее животными, чем людьми, и при малейшем удобном случае, думаю я, изнасиловали бы нас, не помолясь и потом не исповедуясь. Таким отдаваться – и удовольствие, и мука. Истерзает такой тебя всю – и вышвырнет, как ненужную вещь. Да что там вещь – как тряпку…
Заметив, как я смотрю на мушкетеров, Юлия поспешила меня предупредить:
– Побойтесь Бога, синьора! Вы ж три дня, как роди ли. Вам нужен отдых.
Старая сволочь была права. После родов я еще не оправилась. Три дня тряски в карете – не отдых для роженицы. И ночевки в постоялых дворах с брехливыми собаками за стеной и петухами, орущими чуть ли не в полночь, удовольствия не приносили. Хороший мушкетерский фаллос во мне только нарушит незажившее естество, а плоти не насытит, спокойствия душе не принесет.
– Ты права, – согласилась я. – Не буду.
Но мушкетеры про мои роды не знали, потому пялились на меня так, словно я раздета до самых костей и они примеривают те мягкости мои, что особенно любезны взорам и лапам мужчин. Самый старший – с носом самым сизым и с глазами, налитыми кровью, как у быка, некогда красивый, а теперь… нет, все еще красивый, даже обаятельный… встал из-за стола, и оттуда – шагов с пяти от нас – галантно поклонился, сняв шляпу и обметав ее пером пол.
– М… мадам, – произнес он это слово так, словно споткнулся о него.
– Месье, [21] – ответила я, и улыбнулась.
И тотчас вся эта орава полезла через свой стол к нам, весело галдя, как мальчишки:
– Мадам! Какая вы красавица! Вы красивее всех во Франции! Говорят, при короле Анри была такая же. Дав но – лет тридцать назад. Такая красавица! Как вы! София Аламанти! Слышали про такую?
Кабатчик поставил передо мной глубокую миску с куриным бульоном и куском птицы в ней. В горячей воде плавали желтые кругляшки, говорящие о том, что либо курица была упитанной, либо повар бросил в воду кусок масла, а курица была худой. Еще были вареные обрывки теста – галушки. И разваренная луковица размером с мой кулак. Точно такую же миску с тем же набором дрянной, но сытной пищи поставил он и перед Юлией. Старший мушкетер – тот самый, что выглядел самым красивым из них и имел самый сизый нос – возопил:
– Наглец! Каналья! А нам сказал, что куриного бульона нет!
И с этими словами влепил такую оплеуху кабатчику, то тот пролетел до самой стойки и едва не расшиб о нее голову.
– Месье… – проговорил кабатчик слабым голо сом, – ваш бульон уже на вашем столе.
Мушкетеры, дружно гогоча, повалили через столы к своим местам:
– Ай-да, д'Атос! Молодец! Один удар – и бульон на столе. А дал бы два раза – был бы еще и окорок, – во пили они. Разлили бургундское по глиняным кружкам и подняли их, пялясь в мою сторону. – За прекрасную не знакомку!
Смотреть на них было смешно и приятно. Эдакие распоясавшиеся скоты. Командиров их здесь нет, приказывать им некому, народ все вокруг беззлобный, крестьянский, шалить дворянам можно вовсю, за ущерб платить никто не потребует. С такого рода вояками встречалась я при дворе Анри Наваррского не раз, знаю, что обуздать их может только обещание пожаловаться капитану королевских мушкетеров либо самому королю.
«Интересно, кто у них сейчас капитан?» – подумала я, и спросила:
– Господа! У мушкетеров, помнится мне, был капитан. Не назовете мне имя нынешнего?
Пьяницы как раз выпили свои кружки и со стуком хлопнули ими о стол, когда прозвучал мой вопрос, вызвавший на их лицах возмущенное удивление. Наконец самый младший из них – длинноносый и с усами короткими, едва закрывающими верхнюю губу, а вместо бородки имеющий лишь реденький клок волос, разразился бранью, сквозь которую слышалось лишь: