Обогнувшие Ливию
Из-за моря выкатила луна, лик богини. Пальмы и пинии оделись в сверкающие саваны. Дюны закутались в тонкое нежное покрывало, сотканное из блесток песчинок.
Ларит с мольбой тянула руки к небу, и зачарованный Астарт, забыв обо всем, смотрел на нее — ложбинка позвоночника извивалась как священный урей. Астарт вскочил. — Может, уже выбросило. — И я с тобой!
Астарт торопливо шел у пенной линии морского наката. Что-то чернеет. Его юбка и ее туника, распластавшись, как живые усталые существа, лежали порознь… Астарта прошиб холодный пот.
— О Мелькарт!..
— Нашел? — Ларит бежала во весь дух, взбивая нотами подкатившуюся волну. И столько в ее крике было надежды, что Астарт дрожащими, непослушными пальцами соединил оба символа.
— Вместе, — сказал он изменившимся голосом. Ларит ликовала.
Потом они лежали в роще, сравнивая шум пальм и сосен, прислушивались к биению сердец и к ночным звукам.
— Любимый, ты же знаешь: жрица, ставшая женой, не приносит счастья ни себе, ни мужу. Бывало, и до нас жрицы уходили из храма, но затем возвращались, и несчастней их не было на всем свете.
— И они знали, что вернутся, и все же уходили…
— Ибо крепка, как смерть, любовь…
Утром они увидели одинокий парус, растущий на глазах. «То, что осталось от заговорщиков?» Сердце Астарта сжалось от предчувствия беды.
Днище зашуршало по песку, и грязный, окровавленный Эред обнял сразу обоих.
— Победа! — смеялся он.
— Тир ваш? — недоверчиво произнес Астарт, все еще находясь во власти предчувствий.
— Нет. Мы захватили дворец, первого визиря — настоящая крепость внутри крепости! Рабы и простолюдины избрали тебя шофетом, первым шофетом Тира! Ларит! Наш Астарт — шофет, равный царям! Вы что, не понимаете?
Бедная жрица, прижав руки к груди, умоляюще смотрела то на одного, то на другого. Ей было ясно: ее недолгому счастью пришел конец.
— Ни царем, ни шофетом быть не желаю! — решительно заявил Астарт и сел на песок. — Никуда отсюда не двинусь.
— Поедешь, — Эред, всегда покладистый и добродушный, на этот раз был непреклонен и даже грозен; одна ночь сделала его другим, — ты всю жизнь, сколько я тебя знаю, ненавидел зло, но боролся ли ты со злом? Нет! Тебя тащили волны судьбы, и ты если упирался, так только из-за любви к себе, из-за своей неуемной гордыни!
Он замолчал, пораженный собственным красноречием. Но, справившись с мыслями, закончил:
— Если останешься здесь, ты поможешь своим врагам, моим врагам, ее врагам! — он гневно указал на Ларит.
Астарт задумчиво смотрел на море, крохотный эстуарий ручья, песок. Полчища мелких крабов облепили дохлую рыбину. Чайка врезалась грудью в прозрачную гладь и, вырвавшись из каскада искрящихся брызг, устремилась к солнцу.
Все трое молчали. Астарт закрыл глаза и увидел два мокрых распластанных куска материи, лежащих порознь и слегка занесенных песком. «От судьбы не убежишь. Так лучше…» Он тяжело поднялся и протянул руку Ларит.
ГЛАВА 17
Шофеты Тира
Астарт увидел огромную ликующую толпу вооруженных рабов, мелких торговцев, ремесленников, многочисленной челяди растерзанного царского визиря. Многие знали Астарта в лицо. Его пронесли на руках до ворот дворца. И вот он на башне, и все ждут от него государственной речи. — Что я им скажу? — Астарт был в смятении оттого, что эти люди, которые могли бы его ненавидеть, вручили ему власть и ждут от него великих дел.
— Не теряйся, шофет. Расскажи им что-нибудь про богов: они это любят, и, кроме того, нам нужно избрать Верховного жреца, — пришел ему на помощь Хромой, ставший вторым шофетом Тира, и покровительственно похлопал его по плечу.
Хромой поднял жезл шофета, который до последней ночи был жезлом визиря, и крики толпы постепенно стихли. Над площадью пронесся зычный голос Астарта. Он говорил с убеждением и страстью Иеремии. Он говорил о ненужности жрецов и храмов, о необходимости держать веру в чистоте, о том, что жрецы не способны утолить боль страждущих.
Астарт на мгновение увидел в толпе Ларит и Эреда. Лицо Ларит блестело от слез.
Повстанцы выслушали пылкую речь, но все-таки избрали Верховного жреца. Им стал раб по прозвищу Мем-Молитва, как самый рассудительный и набожный из повстанцев.
К полудню был казнен последний ростовщик островного Тира. Горожане стали расходиться по домам. Мелкие торговцы, ремесленники, земледельцы, поливальщики террасных полей, мореходы, лесорубы, приказчики, писцы считали дело законченным. Не ломать же устои жизни, не выдумывать же иную власть и не искать же другого царя — где есть гарантия, что не будет хуже? Да и как скажутся нововведения на промыслах и торговле, на доходах, на вере в богов, на всем, что устойчиво, что привычно, как давняя короста, с которой сжился и которую содрать — больно…
Горожане расходились толпами, кучками, поодиночке унося оружие и награбленное добро, бахвалясь и переругиваясь, прославляя богов, даровавших прекрасный случай поживиться чужим, и проклиная соседей, урвавших больше других.
— Куда вы? — орал Хромой с башни. — А кто будет защищать Новый Тир? Где я наберусь воинов? Предатели?
— И совсем мы не предатели, — доносилось в ответ, — мы продавцы.
Дворец визиря представлял собой массивное каменное сооружение в модном в ту эпоху архитектурном стиле Бет-Хилани («хетском»). Собственно дворец — это большое, в два этажа, здание, к которому примыкал вход в виде арки с боковыми башнями. Суть дворца — огромный пустой зал, в верхних перекрытиях которого, по обыкновению тех времен, гнездились совы, а по стенам сновали ящерицы — самые привычные домашние животные античного человека. (Еще были в моде ежи и собаки).
Крутая лестница вела наверх, все самое ценное хранилось там: деньги, драгоценная утварь, личное оружие хозяина. И еще наверху были женские покои, где, как правило, проводили время женщины и дети. Ценности помещали в сундуки, которые выполняли роль сейфов. В подсобных помещениях размещались кухня, ванны, туалеты. В подвале — продовольственный склад. Зерно и жидкости хранились в сосудах высотой в человеческий рост. Сосуды закапывались в землю до горловины. В те времена еще не придумали буфеты, полки, шкафы…
Дворец был окружен высокой крепостной стеной, совершенно нелепых, с точки зрения геометрии, очертаний в плане. Внутри стен кроме дворцового комплекса, роскошного сада и скромного храма богу-покровителю неизвестный строитель поместил несколько дворов, казарму телохранителей господина и целый квартал хижин для рабов, челяди и мастеровых.
И вот за стенами такого дворца укрылась горстка восставших рабов. В большинстве своем рабы в те времена не были людьми, умирающими от невзгод и непосильного труда, не были той категорией людей, лишенных всех материальных и иных благ, которым оставалось бы одно: свобода или смерть. Раб имел кусок хлеба, крышу над головой и семью. Его принуждали заводить семью, ибо дети его — прямой барыш хозяину. Рачительный хозяин содержал скот свой в чистоте и сытости, так же он относился и к рабу. Часто свободный крестьянин желал быть рабом, чтобы быть сытым и не зависеть от урожаев своего участка земли, от случайностей, связанных с непогодой, засухой, нашествиями вооруженных соседей… Но в рабство принимали сильных и умелых, и не каждый крестьянин удосуживался ярма. В те времена рабство не исчерпало всех своих возможностей, поэтому бунт рабов в Тире был бунтом одиночек, которые поднялись в своем сознании выше своей эпохи. Их уже не устраивало, что раб — не человек, что хозяйский кусок хлеба — слишком ничтожная плата за личность. Их не устраивало, что в рабстве дурак становится мулом, а умный — бездельником. Не устраивало получать в награду за покорность атрибуты скотского счастья. Во все времена человек, лишенный свободы, глубоко чувствует ее прелесть. Только одни готовы заплатить самой дорогой ценой за мгновение свободы, другие спешат найти смысл в том, что дано судьбой…
Вокруг крохотного островка рабской вольницы бушевал враждебный, предательский Тир. На материковую часть города отовсюду стекались толпы вооруженных купцов, мореходов, ремесленников и даже рабов и того разношерстного люда, который испокон веков проживает и кормится на базарных площадях городов Азии. Люд, поддержавшие повстанцев вначале, теперь были против них, и самые крепкие головы бунтовщиков не могли понять, почему же так вышло.