Зеленые листы из красной книги

Бардиж уже не мег говорить просто. Только высокими фразами. И все же Христиан Георгиевич добыл в новой канцелярии бумагу, уполномочивающую «лесничего Шапошникова, в пределах дозволенного обстановкой, продолжать охрану лесов и дикого зверя в бывшей Кубанской охоте».
Эта бумага лежала теперь на столе. Что она значила? Мы только что узнали: 14 марта в Екатеринодар вошли революционные войска, власть перешла в руки ревкома. Упоминались новые фамилии: Кравченко, Автономов, Полуян, Ивницкий. Все члены Кубанской рады, Кондрат Бардиж и отряды генерала Покровского покинули город и укрылись в лесах у Горячего Ключа.
2
Ночью вызвездило и прояснилось. Свежевыпавший снег нестерпимо заблестел. На солнце быстро оттаивали стволы дубов и сосен. Лес у Псебая грелся под мартовскими лучами, стоял тихий и умиротворенный. С деревьев падали пласты снега, ветки взмывали вверх. Этот шорох, уханье снега, солнце, детские голоса на улице, синее небо — все говорило о весне.
Я вывел Куницу и Кунака, они побегали, поиграли и пристроились на солнцепеке, забыв о сене и хозяине. Даже зажмурились.
За воротами послышались голоса. Шапошников крикнул через забор:
— Седлай, Михайлович, надо успеть!
Ах, да! Ванятка Чебурнов. Сегодня суббота, он поедет в Лабинскую. И нужно успеть перехватить его. Новая война…
Сказавши матери, что скоро вернусь, я сунул за пояс револьвер, и мы четверо — с нами еще Кожевников и K°-ротченко — рысью пошли вниз по разъезженной дороге, уже заметно потемневшей.
…Чебурнов ехал барином. Хорошая сбруя, черно-красная дуга, расписная кошевка на подрезах. [4] Конь бежал неспешной рысью.
Как же он испугался, когда четыре всадника остановили выезд! Закрылся руками и затих. Думал — конец.
— Слезай! — приказал Шапошников. Ванятка перевел дух. Узнал голос и открылся.
— Слава те… — Он перекрестился. — Я ведь подумал: красные… Ты чо, Христиан, напужать задумал?
— Слезай — и в сторону. Проверим, что везешь.
— А по какому такому праву? — Чебурнов прищурился. — От какой власти? Чью, спрашиваю, власть сполняете?
— Свою власть, — нетерпеливо бросил Шапошников. — Ну-ка, живей!
И сам соскочил с седла. Мы все спешились. Вылез наконец и колченогий, скинул тулуп. Сказал без зла:
— Да это что ж? Седни вы обкрадете меня, как банда. Завтрева я вас со своими суседями встрену. Самоуправство, граждане казаки, получается.
Василий Васильевич молча сгреб в сторону сено из кошевки, вытряхнул тяжелые мешки. Две шкуры зубров пали на снег. В третьем мешке были легонькие шкурки куницы.
— Ну, вот, — Шапошников глянул на меня. — У кого взял, Ванька?
— У того взял, кто стрёлил. Тебе-то что? — Чебурнов наглел с каждой минутой, он понимал, что прав у нас ни каких нет.
— Конфискуем, — сказал Шапошников.
— В свою, значит, пользу? Это называется грабеж середь бела дня. В суд подам, комиссару Безверхому. А он и шлепнуть могет, особливо ваше благородие.
И оглядел меня злыми, жестокими глазами. Вспомнил, кто ему на браконьерской охоте ногу прострелил.
— Как же это выходит, господа княжеские управители? Кому ноне служите? — Он нагло глядел на нас.
— Народу, глупец, — крикнул Шапошников, раздражаясь. — Ты скажешь, у кого взял шкуры?
— И не подумаю. Ничо ты мне не сделаешь, Христиан. А ну отойди от возка! Свое добро везу, не краденое.
— Вези, Ванятка, вези. Только вот шкуры мы конфискуем, это краденое. И дальше будем так поступать, понял? Зубров бить запрещено, так и скажи своим приятелям. Их не словим, так тебя, перекупщика, побеспокоим. Любая власть зубра бить не позволит. Мы перед обществом в ответе за зверя. Грузи на вьюк, Васильевич.
Чебурнова мы и пальцем не тронули. Погрузили шкуры, вскочили в седла и повернули на Псебай.
Колченогий долго стоял на дороге, раздумывал над случившимся, гадал, куда теперь ехать — возвращаться или в Лабинскую. Все-таки поехал дальше. Куниц продавать. И жаловаться, если найдет кому.
А мы ехали и скрывали смущение. Действительно, кто мы? Как нам действовать? Даже не могли решить, что делать со шкурами, пока Кожевников не предложил:
— Свезем их к станичному шорнику. Пущай на сбрую пустит, не пропадать же добру. И за работу себе чего-то оставит. А сбрую мы заберем. Будут егеря — раздадим, всё не покупать.
Именно в этот день у нас зародилась еще неясная, не до конца продуманная мысль: а не создать ли нам свою охоту, раз нет никакого другого хозяина? Кликнуть по окрестным станицам: так и так, кто желает записаться, может готовить для себя дрова, щепу, сено, даже охотиться на мелкого зверя. Но чтобы следили за порядком, охраняли зубров, оленей, туров…
События между тем развивались своим чередом.
Из Армавира к Дануте приезжали за лекарственными травами, привезли известие, что большевики создали там областной Совет. Вся степная Кубань воевала. Революционная армия медленно продвигалась с северо-востока к городу, а белая армия Корнилова сделала рывок на юг и через Кореновскую и Усть-Лабинскую — почти тем же путем, каким мы шли домой, — прорвалась в предгорную станицу Калужскую, где и соединилась с войсками Покровского, оставившего Екатеринодар.
Кто-то привез из Екатеринодара газету «Известия областного исполнительного комитета Советов», она вышла в субботу 30 марта. Я читал ее. Крупными буквами под заголовком было напечатано: «Вся власть Советам!» А за лозунгом шла статья: «К населению Кубанской области» — призыв поддерживать Советы, бороться с контрреволюцией. Подписал воззвание комиссар Волик. На другой день пришел слух, его передавали почему-то шепотком, даже испуганно: убит Корнилов…
Весна вплотную подступила к горам. Зазеленели верба и тальник по берегам Лабёнка. В светлом пока лесу прорезались первые цикламены. Данута хлопотала с утра до ночи, готовила свой женский отряд в первый поход за цветами, корнями и почками. Когда мы говорили о ее работе, она так и сыпала названиями — одно другого мудреней: скополия корниолийская, литрум, золототысячник, ботри-хиум, петров крест… Всюду льется кровь и страдают люди. Кто облегчит эти страдания?
Комиссар лабинского отдела Безверхий вдруг прислал мне и Шапошникову предписание: 3 апреля к одиннадцати ноль-ноль явиться в Армавир по заявлению гражданина Чебурнова. Торгаш все же написал донос!
Мы поехали на дрожках Шапошникова, прибыли к одиннадцати ноль-ноль и нашли в доме станичного атамана такую сутолоку, столько народу, что добрых два часа безуспешно проискали Безверхого, которого никто почему-то не знал. Лишь один бравый хлопец, весь увешанный оружием и набитыми сумами, на наш вопрос ответил голосом, привыкшим кричать «ура» и «даешь!»:
— Безверхий? Ха! Деж ему быть, как не на фронте! У Екатеринодара контру добивает.
Возвращаясь домой, мы всю дорогу проговорили о зверях и бывшей охоте. Шапошников признался, что давно думал организовать общественную, Народную охоту, чтобы взять леса под строгий контроль. Еще при Временном правительстве он высказывался на областном съезде лесников, но съезд отверг его мысль: покушение на права станичников…
— Теперь область советская, — сказал я. — Новые взгляды.
— А что, можно предложить. Но я, Андрей Михайлович, сейчас не могу. Честно скажу: устал, боюсь сорваться и загубить идею. Переговоры лучше вести тебе.
— Почему не попробовать?
И тут же я вспомнил о Кухаревиче. Вдруг отыщу? Уж он-то поможет! Непременно.
— Есть знакомые в городе?
— Есть. Помните егеря в Гузерипле и его жену? Правда, не знаю, где они сейчас, но поищу. Они подскажут, куда обратиться.
— Дам на всякий случай еще адресок. Коня поставишь, переночевать можно. Поезжай. А мы тем временем возьмем под контроль лесные дороги. Уговорю старых егерей. И по станицам проеду, беседу проведу.
В середине апреля я верхом выехал в Екатеринодар — снова через Усть-Лабинскую, потому что все другие дороги были у белых и очень опасны. Выбитые из города отряды Покровского кружили за Кубанью. Ехал только днем и все время настороже. Моя егерская форма со знаками лесничего была своего рода защитой от нападения.