Идентификация

Но сегодня я слишком подавлена, чтобы играть роль и поддерживать разговор. Возвращение Лейси, выпотрошенной, с промытыми мозгами, заставляет ненавидеть жизнь и еще больше скучать по подруге.
До знакомства с Миллером Лейси гуляла со всякой швалью, говоря, что плохие парни – ее любимый аромат. Как правило, они были старше, Программа им не грозила. Помню одного из них, Дрейка. Ему было двадцать, и он ездил на «Камаро», а нам было по шестнадцать. Лейси однажды пришла ко мне домой в темных очках, и мы быстро поднялись в мою комнату, пока мать ее не заметила. Лейси сняла очки, показав синяк под глазом и руку в ссадинах до самого плеча, и призналась, что Дрейк вытолкнул ее из машины на полной скорости.
Вспоминая, как она плакала, боясь, что узнают родители, я гадаю, что еще утаивала Лейси, хорошо ли я ее на самом деле знала. Синяк и царапины было не скрыть, поэтому мы сделали вид, что Лейси упала с нашего крыльца. Я позвала родителей посмотреть, как она ушиблась. Состряпали алиби, так сказать. О Дрейке Лейси больше никому не рассказывала, но я сказала Джеймсу, и он здорово его отделал.
Я солгала ради Лейси и обманывала себя, когда она заболела. Может, будь я хорошей подругой, она бы не попала в Программу. Может, мы все больны?
– Слоун, ты ничего не ешь, – голос матери отвлек меня от мыслей. – У тебя все в порядке?
Вздрогнув, я подняла взгляд.
– Лейси вернулась, – сказала я дрогнувшим голосом. В папиных глазах мелькнула тревога. На секунду мне показалось, что родители все понимают и им можно сказать правду о Программе, превращающей людей в пустые оболочки.
– Что-то скоро, – без всякой радости отметила мать. – Посмотрим, посмотрим.
Сдержавшись, я уставилась в тарелку на заколотую у самой кости свиную отбивную, истекавшую яблочным соусом.
– Отчего же, шесть недель прошло, – пробормотала я.
– Вот и я говорю, – согласилась мать. – Мы и глазом моргнуть не успели.
Я напомнила себе, как Программа обрабатывает родителей: еженедельные группы поддержки для тех, чьи дети покончили с собой, возможность воспользоваться новейшими методами лечения. Программа научилась добираться до нас и дома. Она найдет где угодно.
– Как она выглядит? – спросила мать. – Ты видела ее в Центре здоровья?
Я глубоко вонзила ногти в обтянутое джинсами бедро.
– Да, – солгала я. – Она снова блондинка. Она… совершенно другая.
– Готова поспорить, так ей гораздо лучше, – возразила мать. – Вылеченные всегда выглядят такими здоровыми, да, Дон?
Отец промолчал. Я чувствовала на себе его взгляд. Видимо, он оценивал мою реакцию, мысленно сверяясь со списком симптомов «Нет ли депрессии у вашего ребенка», который распространяет Программа. Не зная, хватит ли у меня сил сдержаться, я подняла на него взгляд и улыбнулась.
– Она действительно прекрасно выглядит, – ответила я. – Может, скоро будет с нами гулять.
– Дайте ей толком выздороветь. – Мать широко улыбнулась, будто чем-то гордясь. – Вот есть же добрый человек, придумал Программу. Сколько жизней она спасла!
У меня свело под ложечкой, и я поспешно встала, не желая плакать, раз уже столько выдержала.
– Сегодня посуду мою я, – сказала я, хватая тарелку. – И у меня большое домашнее задание.
Я выбежала в кухню, когда от слез уже щипало глаза. Нужно что-то сделать, прежде чем я разрыдаюсь перед родителями. Возле телефона в гостиной у нас лежит памятка Программы, которую выдали каждой семье, когда наша школа начала участвовать в эксперименте. Для меня эта памятка – как угроза, напоминающая, что будет, если я сорвусь. Поэтому я никогда не срываюсь.
На кухне я огляделась, задержав взгляд на газовой плите. Подойдя, я включила конфорку: сразу ожили оранжевые и голубые язычки пламени. Я умру, если не дам волю слезам. Нестерпимая печаль прорвется из груди наружу и убьет меня.
Повернув руку нежной стороной вниз, я поднесла ее к огню. Боль от ожога оказалась пронзительной – я закричала и отшатнулась, машинально прикрыв обожженное место ладонью. Тело среагировало, будто я вся оказалась в огне.
Я решила, что мне это нравится. Мне приятна боль, способная отвлечь.
Слезы покатились по щекам – эмоциональная разрядка стала облегчением, – и я упала на кафельный пол. Вбежали родители. Я сразу выставила руку с красным ожогом, уже наливавшимся пузырями.
– Я обожглась, – всхлипывала я. – Забирала сковородку и нечаянно прикоснулась к плите, а конфорка, видимо, горела…
Мать ахнула и поспешно повернула краник на плите.
– Дональд, – сказала она. – Я же велела тебе поставить кастрюли в раковину!
Он извинился и опустился рядом со мной на колени:
– Дай я посмотрю, детка.
Родители хлопотали вокруг меня, не мешая мне плакать от случайного болезненного ожога. Они не догадывались, что я плакала о Лейси, о Брэйди, а больше всего о себе.
– Не надо было начинать в машине, – вздохнул Джеймс. В его голосе я уловила нотки беспокойства. Я лежала, уютно свернувшись в кровати. Руку перевязали, от тайленола клонило в сон. – Проблема в том, что, начав, можно не справиться с собой. Нельзя было позволять тебе плакать.
– Мне требовалось выплакаться, – возразила я. – Не всем разрешают делать памятные тату.
– Да, мне разрешают. Сильно обожглась?
– До пузырей.
– Черт, – в трубке послышался шорох. Я представила, как Джеймс с силой растирает лицо. – Сейчас приеду.
– Не надо, – сказала я. – Уже поздно, мне скоро по-любому спать ложиться. Завтра будешь со мной нежнее.
– Завтра я тебе ноги вырву.
Я улыбнулась:
– Правда? Так-таки и вырвешь?
– Ложись, действительно, спать, Слоун, – сказал Джеймс, не поддержав шутку. – Я заеду за тобой пораньше. И пожалуйста, не делай больше глупостей.
Пообещав ничего не делать, я положила трубку. Уже не имея сил плакать, укрылась одеялом с головой. Засыпая, я думала о брате. Ощущение громадной вины тяготит до сих пор. Иногда бывает так больно, что я притворяюсь, будто у меня никогда не было брата, в надежде, что станет легче. Но тут же в памяти всплывают его шутки, улыбка, его жизнь, и мне ясно, чту потеряли мои родители и почему они надо мной трясутся. Иногда спрашиваю себя, как я бы поступала на их месте, и не знаю ответа.
Ощутив легкое прикосновение к щеке, я сразу открыла глаза. Джеймс стоял у кровати с обеспокоенным видом.
– Так мы в школу опоздаем, – заметил он. – Твоя мама в конце концов отправила меня тебя будить.
Я растерянно взглянула на будильник: уже девятый час. Приподнявшись на локтях, я огляделась, ничего не понимая. Джеймс присел на край кровати.
– Дай посмотреть, что с рукой, – сказал он и, не дожидаясь согласия, оттянул повязку. Я вздрогнула. – Я крайне недоволен, – сообщил Джеймс, осматривая ожог. – Мне твоя кожа больше нравится без шрамов.
Он поглядел мне в глаза, нагнулся и поцеловал над ожогом, где кожа совсем нежная, после чего улегся ко мне под одеяло, хотя родители могли войти в любую секунду.
– Я понимаю, это нелегко, – прошептал он мне в ухо. Мне стало щекотно. – Но надо держаться. – Взяв мою вьющуюся прядь, он принялся наматывать ее на палец и снова разматывать. – Каждое утро я думаю, что сегодня все и случится – я заболею, за мной придут хендлеры и потащат в Программу. И мне не хочется вставать с кровати. Но я встаю, потому что не могу оставить тебя одну.
При мысли, что нас могут разлучить, я взяла Джеймса за руку, переплетя пальцы.
– Чтобы не забрали, приходится притворяться, – сказал он с горечью. – Без тебя мне не справиться. Брэйди просил нас заботиться друг о друге, я не хочу подвести его еще раз.
– Я устала притворяться.
– Я тоже, – вздохнул он. – Я тоже.
Он поднял наши сплетенные руки и поцеловал мне запястье, после чего принялся целовать мне шею.
– Давай прогуляем, – пробормотал он между поцелуями. – Скажем, что у тебя встреча с психотерапевтом, и поедем на реку. Будем загорать до вечера.