Ожерелье Дриады

Зигя перестал грызть палец и уставился в потолок.
– Мама! – позвал он.
Прасковью он называл мамой.
– Чего тебе, сынок? – откликнулся Ромасюсик.
Вынужденный растягивать губы и послушно озвучивать чужие слова, шоколадный юноша смотрел на Зигю с затаенной ненавистью. Он видел, что Прасковью Зигя забавляет, и люто ненавидел конкурента.
«Здоровая конкуренция клоунов вылилась в цирковое побоище!» – ехидно размышлял иногда Тухломоша, укладываясь спать где-нибудь в выхлопной трубе. Последнее время лучший комиссионер мрака так обнаглел, что спал целых шесть секунд в день, а потом почти минуту нахлобучивал покосившуюся голову.
Зигя мечтательно молчал.
– Зигя «хосет се-нить шладкое»? – нежно предположила Прасковья.
Гигант замотал головой.
– Нет, мама, Зигя хосет масыну!
– Маленькую масыну?
Не угадала. Маленькую машину Зигя не хотел.
– Больсую! Осень больсую!
– Как вчера? – уточнила Прасковья.
Зигя радостно закивал.
Вчера вечером Прасковья, скучая, вызвала Мамая, велев ему приехать на трейлере без прицепа и – обязательно! – с автоматической коробкой передач. Странно, что упоминание автоматической коробки не насторожило хана сразу, потому что потом было уже поздно. Согнав Мамая с водительского сиденья, Прасковья усадила за руль Зигю, без церемоний закинула в кабину Ромасюсика и устроила по центру Москвы гонки с препятствиями. Зигя радостно вопил, пытаясь прочувствовать коренное отличие между педалями газа и тормоза. Когда же прочувствовал, фарс заострился и приобрел черты трагикомедии.
Ромасюсик безостановочно скулил и ползал в ногах, боясь поднять голову. Мамай дважды вылетал из кабины и наматывался на заднее колесо. Первый раз, когда они въехали в столб, а во второй уже в финале, когда они врезались в здание центрального телеграфа.
– Прости, сынок, но как вчера не получится. У мамы дела! – извинилась Прасковья.
Ее «дела» стояли тут же, благоухая французскими духами и отрывая лепестки у ромашки.
«Убьет – не убьет. Убьет – не убьет», – загадывал Хнык. «Не убьет!» – вышло у него. Суккуб просиял было, но внезапно заметил, что у ромашки остался еще один лепесток, подвернувшийся книзу.
– Эй, иди сюда! – приказала Прасковья Хныку.
Хнык трусливо приблизился, робко улыбаясь женской половиной рта.
– Готов? Давай! – приказала Прасковья.
Суккуб надулся как большая жаба, на миг закрыл глаза – и перед наследницей мрака возник Мефодий. Длинноволосый, спокойный, в черной майке и легких льняных брюках. Сходство было передано поразительно – вплоть до разветвленной жилки на левом виске.
В лице Прасковьи что-то дрогнуло: ее эйдос невольно потянулся к Хныку. Заметив это, Хнык неосторожно ухмыльнулся – скверно, липко, по-суккубьи. Очарование было мгновенно разрушено. Прасковья с досадой отвернулась, точно ей метко плюнули в душу.
Поняв, что «мама» разозлена, Зигя пришел в движение. Передвигался он неуклюже, как горилла, но невероятно быстро. Он сгреб Хныка двумя руками и, вскинув его над головой, собрался расшибить об пол.
– Не надо, нюня моя! – завизжал суккуб, вспоминая злополучную ромашку.
Прасковья услышала, обернулась и обнаружила Хныка уже под потолком.
– Поставь его, сынку! – велела она, демонстрируя знакомство с «Тарасом Бульбой».
Зигя недовольно вернул суккуба на место и поправил его, чтобы тот не упал. Хнык стоял и дрожал, не пытаясь больше ухмыляться. Прасковья обошла вокруг, придирчиво разглядывая его.
– Нет, не то! Никто нам не поверит!.. Чего ты трясешься? Стой расслабленно, как он! – приказала она голосом Ромасюсика.
Хныкус Визглярий Истерикус Третий спешно добавил расслабона и сразу провис в позвоночнике, сделавшись похожим на мартышку, косо засунутую в штаны. Прасковья сдвинула брови. На потолке почти одновременно взорвались две лампы. У Хныка трусливо задергалась щека.
Из зашторенного кабинетика выглянул Пуфс и пискляво потребовал не шуметь. Он, мол, контролировал заседание мирового правительства, а Прасковья нарушила ему канал телепатической связи. Зигя резво отодвинулся к стене, опасаясь, что, увидев его рядом с «мамой», хозяин опять его покусает.
– Расслабленно – не значит расхлябанно! Не болтайся, как дебил, вытрясающий у подростков мелочь! Ты, мефообразное!!! – брезгливо произнесла Прасковья, когда Пуфс-старший скрылся.
Теперь она понимала уже, что перед ней не Буслаев, и забронировала сердце. Одеревенела, как призовое полено папы Карло.
Хнык спешно перестал болтаться и, прижав к бедрам выпрямленные ладони, вытянулся, как новобранец перед генералом. Вытаращенные глаза-пуговицы незряче сверлили пространство. Прасковья вновь хотела заорать, но махнула рукой, поняв, что от суккуба большего все равно ожидать нельзя. Только крайности и никакой середины – либо испуг и зашкаливающее, стирающее личность подобострастие, либо крайняя наглость, омерзительный расслабон и провисание.
– А ну дыхни! – приказала Прасковья.
Хнык старательно дыхнул. Дыхание у него было не то чтобы совсем противное, но гадко пахнущее хозяйственным мылом, которое, по слухам, делается из бродячих кошек. Прасковья передернулась.
– Ты что, порошок стиральный, что ли, лопал?
– Никак нет, вашество! – бодро отрапортовал Хнык. – Действую в строгом соответствии с указом Кводнона об учреждении стерильности в местах обитания суккубов!
– А более приятным мылом пахнуть нельзя?
– Указ, осмелюсь доложить, давний. Времен первой бубонной чумы в Европе, – оправдываясь, доложил Хнык.
– И не отменен?
– Никак нет, вашество!
Прасковья нетерпеливо мотнула головой. Указы Кводнона были ей малоинтересны.
– Слушай меня, мефообразное, и запоминай! Мы с тобой отправимся к общежитию, где живет светлая, и ты меня поцелуешь, чтобы видно было из ее окна! Старайся поменьше дышать мылом!.. После этого ты повернешься и быстро уйдешь. Чем меньше Даф будет тебя разглядывать, тем лучше. Запомнил?
– Я вас поцеловало и скоренько ушло! – повторил Хнык, кокетливо облизывая губы синеватым языком. Порой, забываясь, он сбивался на средний род как наиболее естественный для суккубов.
– Вот и молодец! – кивнула Прасковья, сгребая в руку его одежду и нетерпеливо дергая. – Тогда топай! Ну!
Ждать она не любила и не умела. Все ее желания должны были исполняться мгновенно. Во всей Прасковье не отыскалось бы терпения, чтобы выстоять очередь в два человека.
Пытаясь разлучить Мефа и Дафну, Прашечка не задумывалась, что делает что-то дурное, как львица не задумывается, что антилопе, которой она перегрызает горло, это может по каким-то причинам не нравиться. Злодейство Прасковьи было такого же простого и инфантильного свойства: «Если тебе что-то надо – отбери!»
Логика света, по которой, чтобы получить любовь, надо свою отдать, причем отдать так, чтобы неважно было, вернут ее назад или нет, являлась для Праши мутной и непонятной. Как можно что-то отдать, когда ты привык только отнимать?
– По-твоему, такие люди и любить по-настоящему не могут? Только испытывать страсти? – спросил как-то Корнелий у Эссиорха, когда речь у них зашла о новой наследнице мрака.
Хранитель усомнился даже и в этом.
– Даже страсти не всегда и не у всех. У некоторых голое приобретательство. «Моя любимая машинка», «мои любимые домашние брючки», «моя любимая книга», «моя любимая музыка», «мой любимый муж» – все вроде как «любимое», но все в общем ряду, через запятую. «Любимый» запросто можно заменить на «собственный» безо всякой потери смысла, – сказал он.
Хнык сделал шага два и остановился. Прасковья, тянущая его за майку, нетерпеливо обернулась.
– Тебя что, парализовало? Топай!
– Не надо никуда идти. Дафны там нету, – робко пискнул Хнык.
– То есть? – не поняла Прасковья.
– Уехамши они. И Мефодий Игоревич с ними-с, – дрожа, признался суккуб.