Стезя смерти

– Нет, я не это имел в виду. Да, вернуться… домой… было здорово, но это не означает, что я не желаю приступать снова к службе. Praeterita deсisa [2], я вполне оправился и…
– Оправился ли? – осторожно спросил наставник, и он умолк, глядя в пол у своих ног. – Ты помнишь, о чем мы говорили с тобой, когда ты выздоравливал? Ты обещал подумать.
– Обещал, – кивнул Курт. – Но также сказал, что уверен в неизменности уже тогда принятого решения. Я не желаю сидеть в архиве – за бумагами, книгами, чернилами…
– Тем не менее я снова хочу спросить – тебя все еще прельщает работа следователя? После всего пережитого?
– Тогда и я спрошу снова – вы уверены, отец, что после всего этого следователь из меня будет никудышный?
– Господь с тобой, я так не думаю… – отец Бенедикт тяжело вздохнул, кивнув: – Хорошо. Пусть так. Возвращайся на службу. Однако есть некоторые изменения; скажу сразу, ты ни в чем не повинен. Просто провели… что-то вроде всеобщего совещания, где было решено, что мы, кажется, ошиблись, отсылая выпускников в одиночестве на новое, не обжитое Конгрегацией место. Ведь, не дай Бог, возникнет сложная ситуация – и новичку придется дожидаться помощи днями, как тебе, не зная, что делать…
– …и, быть может, более опытный дознаватель сразу увидел бы то, чего не разглядел я, – невесело договорил Курт; наставник развел руками:
– Приходится допускать и такую вероятность. В любом случае, мальчик мой, вывод один: надо работать иначе.
– Id est [3]… – начал Курт нерешительно, и тот кивнул снова:
– Да. Теперь ты отправишься в город, где уже есть наши братья – наберешься опыта, обкатаешься, а уж после будет видно, где и как ты продолжишь, если все еще сохранишь тягу к службе инквизитора… Думаю, Кёльн – самое подходящее место.
Курт замер, не говоря ни слова, все так же уставясь в камни пола; минута прошла в абсолютном безмолвии.
– За что вы со мной так? – спросил он, наконец, тихо; отец Бенедикт вздохнул, опустив ладонь на его руку, тоже понизил голос:
– Praeterita decida – так ты сказал? Я вижу, что оно осталось с тобою… Но бегать от прошлого нельзя вечно, мой мальчик. Когда-нибудь оно вернется к тебе само, и, как это всегда бывает, внезапно, когда ты менее всего этого ждешь. Иди к нему сам. Посмотри на него; быть может, не так все и страшно…
– Не страшно?.. В этом городе, отец, две семьи, потерявшие близких, и две сиротские могилы на бедняцком кладбище; не так все страшно, вы сказали?
– И тюрьма, из которой ты был взят в академию, еще стоит, – мягко добавил наставник; Курт засмеялся – зло и болезненно.
– Значит, смогу по ней прогуляться.
– Быть может, так и стоит поступить?.. Послушай меня; ведь я десять с лишком лет был твоим духовником – неужели ты мне не веришь более?
Курт выпрямился, глядя на наставника почти испуганно.
– Господи, да с чего вы взяли? – пробормотал он растерянно; отец Бенедикт кивнул:
– Тогда поверь: для тебя это будет полезно. В конце концов, помни – ты уже не тот. Считай, что того Курта все же казнили, что он сполна ответил за все, а ты – просто принял в себя его память.
– Херовая это память… – пробубнил он тихо и спохватился: – Простите, отец.
Духовник улыбнулся:
– Ничего. Не забывай того мальчика полностью – от него в тебе осталось и много полезного; да и разве получилось бы у меня сделать человека из того злобного зверька, если бы в нем уже не было чего-то хорошего?
– Может, что-то в нем и было… Скажите, отец, ведь это ваша идея, верно?
Наставник кивнул.
– Не стану таить. Моя.
– Согласен, – тяжело кивнул Курт, – вам, может статься, виднее; до сих пор любые ваши советы и наставления были верными, но…
– Но? – подбодрил его отец Бенедикт, подождав продолжения несколько секунд, и он болезненно поморщился, выдохнув:
– Уберите от меня Бруно, прошу вас. Избавьте меня хотя бы от этого.
Тишина вернулась и стала подле них – недвижимо, явственно, долго; наконец, духовник удрученно вздохнул.
– Нельзя бегать от прошлого, – повторил он с расстановкой. – От прошлого, от своих страхов. От грехов – своих и чужих.
– Но почему он должен разбираться со своими грехами за мой счет? – не сдержавшись, Курт заговорил громче, напористей. – Кого вы наказываете – его или меня? За что? Я не понимаю – чего вы хотите от меня, отец?
– Успокойся, для начала, – отозвался наставник строго. – И пусть это будет моим ответом: научись быть спокойным. Хладнокровным, если угодно.
– Это тяжело.
– Я знаю, – кивнул духовник, смягчившись. – Эмоции, мальчик мой, оставь для молитв. Это повторяли тебе не раз многие люди все время твоего обучения: следователь обязан быть спокойным. Должен уметь следить за своими чувствами. Должен жить – чем?
– Логикой, – вздохнул Курт, кисло улыбнувшись, и опустил взгляд на сцепленные в замок пальцы. – Я помню.
– Вот и смотри на происходящее с позиции логики. Тебе тяжело общаться с этим человеком, потому что он когда-то предал тебя и стал причиной многих несчастий; это правда. Но правда также и то, что это понимает он сам. Ведь понимает?
– Да, – через силу согласился Курт. – И от этого лишь хуже. Я знаю, что Бруно сам себя порицает ежедневно, и именно потому не могу удержаться от того, чтобы лишний раз не напомнить ему о прошлом. Именно потому, что я знаю – мои удары достигают цели; каждый раз, когда я вижу, как он в ответ на мои нападки умолкает и мрачнеет, я испытываю удовлетворение. Я злорадствую – именно оттого, что вижу, как ему становится плохо. Так не должно быть.
– Конечно, не должно, – наставник улыбнулся – почти издевательски. – Это грех. Помнишь, что Христос говорил? «Переламываешь надломленную былину».
– Тогда зачем! Научить меня спокойствию? Не верю, что нет другого способа!
– Есть, – кивнул духовник, не замявшись ни на миг. – Но к чему, если и этот хорош?
Курт замолчал, бессильно пожал плечами и сжал ладони крепче; в тишине каменных стен явственно прозвучал скрип тонких перчаток. Он сдернул одну резким движением, посмотрел на кожу кисти и запястья, покрытую шрамами едва зарубцевавшихся ожогов, и вытянул руку перед собой, глядя на нее, как на чужую.
– Когда-то он мне сказал: «Каждый раз, глядя на свои руки, ты будешь вспоминать меня, и вряд ли добрыми словами». Он был прав. Все могло бы быть иначе, если б не Бруно. Я не могу об этом не думать. Если б не тот его удар – подло, в спину – мне не пришлось бы жечь собственные руки, чтобы избавиться от пут, в которых оказался по его вине. Может, в этом случае я был бы в силах противостоять всему, что на меня свалилось потом? Может, все было бы по-другому, и я не оказался бы раненым в пустом коридоре горящего замка…
– Из которого тебя вытащил он, – уточнил наставник; Курт глубоко кивнул:
– Да. Я об этом помню. И благодарен ему, и это меня… – он замялся, подбирая слово, и нерешительно договорил: – меня это бесит.
– Ведь ты сам привел его к нам, – напомнил духовник; Курт покривился. – Ты сам решил оказать ему покровительство; на следствии – не ты ли снял с него обвинение в покушении?.. Доведи дело до конца. Вручаю эту заблудшую душу в твои руки.
– Да, тут мне возразить нечего – вы правы, но… Понимаете, отец, за эти три месяца, что я отлеживался здесь, в академии, мы почти… не сдружились, нет, но установилось какое-то перемирие, которое – я не знаю, чем может кончиться. Иногда меня тянет затеять драку – всерьез, до переломов и крови… – Курт торопливо натянул перчатку снова, потер глаза пальцами, встряхнув головой. – Не мучьте меня, ради Бога, заберите его; когда пройдет время, я все забуду, и тогда уже…
– Нет. Нельзя, чтобы ты все просто забыл. Переживи это.
– Вы для того отправляете меня именно в Кёльн? – хмуро спросил Курт, не глядя на наставника. – Чтобы я вспомнил, что и я сам не ангел? Посмотрел на дела своих рук?