Домой до темноты

Если позволить, такое будет преследовать вечно.
Индия отдернула черную штору на входе в личную студию Бейли Гранта.
— Они пришли.
С палитрой и кистью хозяин стоял у мольберта, из колонок наигрывал Рай Кудер. [4] Мне показалось, что, заслышав наши шаги, Бейли поспешно принял шаблонную позу — художник за работой. Ниспадающие седые космы, белая полотняная блуза и линялые синие джинсы создавали образ хиппового маэстро.
— Куда положить? — В пригоршне Индия все еще держала зеркальца.
Бейли промолчал и лишь с нарастающей интенсивностью тыкал в холст на мольберте. Я ничуть не удивился, что картина была той же, над которой он трудился в нашу последнюю встречу, — зловещее распятие в манере Тициана, изображенное в натуральную величину. Подлинный талант Бейли — преподавание.
— Так куда девать-то? — повторила Индия. Возле стены стоял ее портрет: изящная головка. — Сами же просили.
— Куда-нибудь.
Девушка с грохотом высыпала зеркальца на свободное местечко и ушла.
— Еще две секунды… и я ваш, — сказал Бейли. Наконец он отступил от мольберта и со вздохом оглядел свое творение. Затем отвернулся от холста и хмуро посмотрел на него через зеркальце.
— Леонардо называл это il vero maestro — истинный мастер. Видишь с иного ракурса, свежим взглядом, — объяснил Бейли. — Зеркало не лжет. Как поживаете?
Мы пожали руки. Ладонь художника взмокла от пота, и я понял, что наш визит заставляет его нервничать. Конечно, ему тоже нелегко.
Мы не считали, что студия чем-то виновата в смерти Софи. Бейли прислал трогательное соболезнование, но с Лорой после трагедии не виделся. Для нее он приберег легкую грустную улыбку невыразимого сочувствия.
Возник натужный разговор: жаркая погода, засилье туристов, наша стипендия имени Софи.
— Давайте покончим с делом, — сказала Лора.
Слегка опешив, Бейли кивнул и подвел нас к старому кожаному дивану возле окна. На журнальном столике лежала темно-зеленая папка, которую Лорин брат Уилл подарил племяннице в ее последний день рожденья. На обложке были выгравированы золотые инициалы «СЛ». Я взглянул на Лору, но ее лицо ничего не выражало.
Ловко перехватив волосы резинкой, Бейли открыл папку и пролистал рисунки. В основном зарисовки гипсовых копий с античных статуй и скульптур эпохи Возрождения. Академическая работа, явно высокого уровня; я даже не признал в ней руку Софи.
— Первые шаги, но уже видны проблески истинного таланта! — Бейли восторгался угольным наброском головы римлянина. — Для начинающей, sfumato — мягкий переход от света к тени — выполнен превосходно. Знаете, Софи была одержимой. Когда она творила, в глазах ее вспыхивала неистовая страсть…
— Бейли, у нас маловато времени, — прервал я. — Вы говорили об альбоме.
— Ах да, альбом. — Художник положил рисунок поверх других и закрыл папку. — Как раз перед вашим приходом мы его искали. Похоже, он куда-то запропастился.
Повисло секундное молчание.
— То есть как?.. — нахмурилась Лора. — Его нет?
Бейли возился с тесемками.
— Он лежал в моем кабинете на столе. Вчера вечером я его видел. И только час назад выяснилось, что он пропал.
— Так и знал, что выйдет накладка, — пробурчал я.
Студия славилась своей безалаберностью.
— Позвольте, это недопустимо! — Вскочив с дивана, Лора обогнула журнальный столик и нависла над Бейли. — Разве нельзя было переслать нам рисунки? Мы притащились в этакую даль… и ради чего? Чтобы вы сказали, что Софи «подавала надежды»? — Лора тишайший человек на свете, но в гневе страшна. — А теперь вы потеряли альбом?
Под ледяным взглядом ее синих глаз Бейли стушевался.
— Уверен, он отыщется. — Художник потер загривок. — Сколько еще вы здесь пробудете?
— Послезавтра улетаем домой, — вставил я.
— Поскольку мы явно не увидим рисунков, — язвительно сказала Лора, — не соблаговолите ли рассказать, что в них такого особенного?
Бейли замешкался и посмотрел на меня. Мы не сговаривались что-либо утаивать от Лоры. Просто мне казалось, что лучше ее не дергать, пока вместе не посмотрим альбом, и уж тогда решить, как быть дальше.
Я кивнул: рассказывайте.
— На рисунках дом, — запинаясь, начал художник. — Исполнение пером и тушью… в основном интерьеры… с точной, можно сказать, дотошной прорисовкой деталей… Угадывается пара человеческих фигур, но это скорее намек, набросок…
— Что за дом? — перебила Лора. — Особняк, где жила Софи?
Бейли покачал головой:
— Нет, белый дом в колониальном стиле, с дощатой обшивкой и верандой — таких полно в любом американском пригороде. Обстановка обычная, только миниатюрная… Рисунок пропитан ощущением безысходности… нависшей угрозы… Сюрреалистическая напряженная атмосфера… Сквозь крохотные двери и окна виден кусочек нашего реального мира… Взгляд будто изнутри кукольного домика.
Бейли помолчал, дав нам время осмыслить услышанное.
Я взглянул на Лору. Лицо ее оставалось бесстрастным.
— Скажем, в рисунке кухни дверь черного хода приоткрыта… На пороге тень… она застит окна и будто накрыла весь дом… мы видим лишь нечто похожее на край штанины и исполинскую кроссовку.
Закусив губу, Лора уставилась на свои руки. Я видел, что она изо всех сил старается сохранить самообладание.
— Вы полагаете, все это выдает ее… душевное состояние?
— Рисунки говорят сами за себя, — ответил Бейли. — Я понятия не имею, что они означают, но некоторые и впрямь кажутся странно провидческими.
— Если так… — Бедная моя жена смолкла. К глазам ее подступили слезы. Она вновь заговорила, но голос ее дрожал: — Почему она не позвонила? Почему ни с кем не поделилась?
— Присядь, Лора, — тихо сказал я.
 
2
В день гибели Софи мы распрощались с будущим. В мгновенье ока все ее (и многие наши) «завтра» были стерты, и мы поняли, что привычная жизнь закончилась.
Нам с Лорой стало трудно разговаривать. Нужных слов не было, но даже если они существуют, произносить их не хотелось. Друг в друге мы искали утешение и поддержку, какую дают близкие люди, но все равно каждый из нас был заперт в своей комнате горя и отчаяния. Для всякого родителя потеря ребенка — кошмарный сон. Но самый-то ужас начинается после пробуждения от кошмара.
Боль утраты всегда с тобой и только поджидает рассвета, чтобы вновь затопить очнувшееся сознание. Я возненавидел краткое забытье перед наступлением муки. Душевная боль затихает, но никогда не уходит совсем.
Повода жить нет, ты просто живешь.
В первые дни нас, точно ошалевших беженцев, отдавшихся на милость чужаков, мотала чиновничья круговерть. Конечно, отношение иное, если у пострадавшего иностранца есть деньги. Флорентийские власти были исключительно любезны, особенно квестура — итальянская государственная полиция. Боюсь показаться неблагодарным, но я слишком им доверился.
Андреа Морелли, возглавлявший расследование, мне понравился. Спокойный, добродушный и обаятельный, он не производил впечатления человека большого ума, но весь его ладный облик вселял уверенность. Обещание инспектора призвать к ответу того, «кто сотворил этот ужас», на время пригасило мою жажду мести.
Я убедил себя, что мы в надежных руках. Благожелательность, чуткость и житейская умудренность Морелли не давали повода считать его некомпетентным или нерешительным, но сейчас я уверен: он сразу понял, что вляпался в «глухарь».
Неожиданно холодной апрельской ночью (если быть точным, двадцать седьмого числа) температура упала ниже нуля — нашу дочь ударили по голове, а потом задушили. Во Флоренции Софи провела полгода, накануне мы получили ее электронное письмо с восторгами от второго семестра в студии. Через пару недель ей бы исполнилось двадцать.
В «Доме Нардини» мы сняли ей комнату с видом на французские сады. Боско — уголок сада, намеренно оставленный диким; там есть заброшенный грот, где и нашли ее тело собаки, которых вывели на утреннюю прогулку. Остается загадкой, почему Софи, не любившая холод, поздней ночью отправилась в сад.