Домой до темноты

 
9
Когда смеркается, главные ворота запирают и обитатели «Дома Нардини» пользуются неприметной калиткой в увитой плющом ограде со стороны виа Ручеллаи. Я пришел в семь. Хозяев не было, но я получил их разрешение осмотреть дом и подворье. В ту ночь Софи возвращалась из гостей и вошла через эту калитку.
Бессчетное число раз я представлял, как все произошло. Убийца понял, что есть шанс, и прошмыгнул из темноты — на другой стороне улицы густая тень от магнолии. Здесь полно мест, где можно спрятаться.
Но так ли все было? Может быть, Софи кричала и сопротивлялась, пыталась добежать до калитки? По словам Морелли, она впустила «злоумышленника» во двор, потому что знала его. Виа Ручеллаи — тихая, хорошо освещенная улица: жилые дома, дорогой отель на углу и богадельня монахинь, окна которой выходят в сад Нардини.
Никто ничего не видел и не слышал.
Дубовая дверь, усеянная шляпками гвоздей, распахнулась, едва я прикоснулся к звонку. В обрамлении дверного проема старый консьерж Рутилльо казался деталью старинной картины: вытянутое замкнутое лицо, наполовину скрытое тенью. Старик был добр к Софи и разрыдался, когда давал показания следователю. Нынче я видел его на мессе.
— Вuona sera, signor Lister, [20] — мрачно сказал консьерж.
К счастью, мой итальянский не позволил нам разговориться; через булыжный двор, освещенный цепочкой фонарей, мы прошли к саду, раскинувшемуся в таинственном хранилище тьмы.
Вечер был теплый и беззвездный. Я поблагодарил Рутилльо за фонарик и, следуя его указаниям, обогнул огромную чашу фонтана, а затем по ступенькам сошел к цветнику. Дом меня не интересовал.
Я видел его в прошлый раз, когда мы с Лорой забирали вещи Софи. Дочь твердила, что предпочла бы менее роскошное жилье, дабы ощутить «подлинную» Флоренцию. Была бы она жива, если б нашла пристанище по своему вкусу? Нашу опеку чрезмерной не назовешь, но Лора… нет, мы оба считали, что в этой привилегированной гавани покоя дочь будет в безопасности.
Лора рассказала о своем сне, в котором она брела сквозь анфиладу гостиных (всюду паркет «елочкой» и золоченые стулья вдоль стен), открывала двустворчатые двери и окликала Софи. Жена уверяет, что видела его задолго до убийства. Сомневаюсь, что можно полагаться на ее память. Но точно знаю — ни о каком предчувствии она не говорила… Хотя я тоже не во всем ей поверялся.
Лора знала о моем нынешнем визите. Хотелось, чтобы она была рядом, но никакие силы не могли заставить ее прийти на место, где у нас отняли нашего ангела. Место происшествия, как говорят в полиции.
Я шел по хрусткому гравию центральной аллеи, вдоль которой выстроились классические статуи — в луче фонарика возникали и вновь ныряли во тьму потрепанные временем аллегорические фигуры на мраморных пьедесталах. Никто не знал, здесь ли той ночью прошла Софи. Лабиринт дорожек, лавровых изгородей и вычурных цветочных бордюров не дал ни единой подсказки к тому, где она шла, как убийца сюда проник и как покинул сад.
В прошлый раз в грот меня не пустили — место преступления еще исследовали эксперты. Я только что вернулся из морга, где опознал тело Софи; оглушенный и совершенно выхолощенный невозможностью того что случилось, я стоял возле лимонария — строения с колоннадой, куда на зиму убирают лимонные деревья, — и смотрел в промозглую, огороженную полицейской лентой дыру, в которой копошились белые фигуры, похожие на опарышей.
Сейчас я пришел не за тем, чтобы успокоить дух Софи или самому примириться с утратой (фальшивость фразы «зарубцевавшаяся рана» меня просто бесит). Образ грота впечатался в мое сознание. Он был подобен угасающей звезде в центре моей вселенной, черной дыре, в которую засасывало мою жизнь.
Я хотел увидеть место, где над моей плотью и кровью сотворили вопиющую несправедливость… Казалось, я что-то недоделал.
Да, лично я.
Возле лимонария я остановился и прочесал лучом темные закоулки сада. Согласно ныне забытым правилам, его разбили еще до постройки дома; Софи рассказывала, что в этом был скрыт символический смысл — нечто вроде «тайной тропы из тьмы невежества к свету знания». Я не знаток оккультизма и садов Ренессанса, а вот убийца, возможно, в этом разбирался.
Я выбрал дорожку, которая, как помнилось, вела в дальний неухоженный уголок сада, и вскоре разглядел курганом вздымавшийся грот. Изначально он был задуман так, чтобы выглядел естественной пещерой, окруженной необтесанными валунами. У входа стояли два встрепанных кипариса, будто часовые.
Стараясь успокоиться, я закурил. Место вызывало неприязнь, даже отвращение. Потребовалось усилие, чтобы перешагнуть порог того, что казалось мрачным преддверием ада. Было страшно за нее.
Луч фонаря выхватил резные каменные скамьи по обеим сторонам входа. Дальше открывалась круглая пещера с куполообразным потолком и вымощенным полом, где хозяйские собаки — тявкающая свора охотничьих терьеров — нашли Софи.
Слева от входа был четко виден меловой абрис. Никто не озаботился его смыть. Конечно, после происшествия мало кому хотелось сюда войти. Но я не предполагал, что отчетливый контур, безмолвие и… что все здесь так… свежо.
Казалось, она лишь прикорнула.
Гладкие стены грота не имели украшений, и только в вершине купола была каменная розетка с железной решеткой, которая прикрывала вентиляционную отдушину и днем пропускала немного света.
В центре пещеры я опустился на корточки и медленно обернулся вокруг себя, светя на пол и стены; ничего — ни сухого листика, ни паутинки. Грот словно чисто вымели, оставив лишь меловой контур. Я опустил фонарик на пол, направив луч к абрису.
На мессе Бейли рассказал легенду о первом рисунке: девушка смотрит на своего возлюбленного — спящего у костра воина — и хочет сохранить его красоту. Головешкой она обводит контур его тени на стене пещеры, чем навеки запечатлевает образ любимого.
— Ею двигала любовь, — сказал Бейли. — Но безотчетное желание запечатлеть и тем самым удержать быстротекущее мгновенье таит в себе противоядие от человеческой бренности.
На четвереньках я подобрался к меловому контуру и положил в него руку. Наверное к ночи каменные плиты остывают. Кровоподтек на голове Софи поддерживал версию, что убийца подкрался к ней сзади, оглушил, а потом принес в грот и задушил. Видимо, он силен.
В поминальной речи Бейли сказал: нужно возрадоваться, что частица юной художницы, «творившей, словно ангел», осталась в ее работах. Я с ним не согласен, но слышать это было приятно. После мессы мы стояли на ступенях Сан-Миниато, откуда Флоренция видна как на ладони. Я обнял плачущую Лору, она еле держалась. Подошел Бейли; я боялся, что он сунется с разговорами, но художник только отдал альбом и ушел.
По дороге в отель я его пролистал. Даже беглый взгляд подтверждал мою догадку: источник вдохновения — белый дом с сайта, который Сам Меткаф обнаружила в своем списке. Одна из первых страниц была вырвана. Бейли не знал, давно ли она исчезла, но заверил, что все рисунки на месте.
Я выключил фонарик.
В кромешной тьме мое прерывистое дыхание, усиленное могильной акустикой, напоминало храп спящего зверя или кряхтенье человека, который надрывается с тяжелым грузом. В склепе пахло землей, но не противно.
Сознаюсь, мне не хватало духу реально представить убийство Софи — отчасти поэтому я и пришел сюда. В этой мрачной пещере я хотел мысленно воспроизвести то, что пережил мой ребенок. Хотел взглянуть дьяволу в лицо. Я пытался вообразить ее чувства… но что-то мешало. Мать твою за ногу! Ты должен понять, как ей было страшно!
Меня затрясло, но не от холода.
Я вспомнил нашу последнюю встречу: мы стояли перед рестораном на виа Дель-Моро (вчера мы с Лорой там обедали). Мы слегка поцапались, ничего серьезного, но Софи немного приуныла. Я хотел спросить, все ли в порядке, но она улыбнулась, и момент прошел. Это было всего за неделю до несчастья, когда за ней уже наверняка охотились.