Февраль (СИ)

Раз-два-три, дело закрыто! Несложные логические умозаключения привели Жозефину к разгадке, быть может, преступления века!
«И почему я уверена в том, что всё далеко не так просто, как кажется?», скептически спросила я себя, закрывая глаза. Лекарство потихоньку начало действовать, и меня неминуемо клонило в сон.
 
XIII
На обеде я не появилась, потому что бессовестно его проспала. Франсуаза заходила за мной, и, весьма удивлённая тем, что я нежусь в кроватке в разгар дня, ушла ни с чем, тихонько прикрыв за собой дверь. Хотя от неё-то я как раз ожидала, что она разбудит меня с криками и упрёками: как это я смею спать в такой чудесный день?! В последний, может статься, день моей свободы…
Но милая Франсуаза понимала всё гораздо лучше меня самой. Видела она, как мне плохо, и безо всяких докторов прекрасно знала о причинах моего недомогания. Вот почему она не стала меня тревожить.
А у меня возникло преотвратное чувство этой дурацкой слабости, о которой, как мне теперь казалось, знали все вокруг! Русский журналист, с этим его снисходительным: «Вовсе не обязательно всегда быть сильной, Жозефина!», Франсуаза, осторожно прикрывающая дверь вместо того, чтобы хлопнуть ей посильнее и разбудить меня… Зачем она так поступила? Чтобы теперь все внизу знали, что мне стало плохо после беседы с комиссаром? Отлично, браво, брависсимо! Бегите же, скорее, расскажите об этом Витгену! Грандек расскажет, я не сомневалась. И тогда комиссар самодовольно улыбнётся, скажет нечто избитое, вроде: «Ну вот птичка и попалась», или же «На воре шапка горит», или, к примеру: «Я так и знал!»… Боже, ну зачем, ну почему Франсуаза не разбудила меня?
Переживания мои, естественно, оказались напрасными. Ровно как и на счёт всемирного заговора полиции против Жозефины Лавиолетт – в столовом салоне №3 никому попросту не было до меня дела. Ну, или почти никому. Заботливая Габриэлла, например, поинтересовалась, где же мадам Жозефина и почему она до сих пор не спустилась? Вредный швед Эрикссон отпустил свою коронную фразу об опаздывающих и пренебрегающих приличиями людях, а Гранье живо вступился за меня и поставил доктора на место.
– Ещё бы ему не вступиться! – добавила Франсуаза, с недвусмысленной улыбкой подмигнув мне. Обо всём этом она рассказывала мне два часа спустя, сидя на моей постели и держа меня за руку. Создавалось впечатление, что я пала жертвой какой-то неизлечимой лихорадки, а не обычной меланхолии – но Франсуаза так трогательно заботилась обо мне, что я не решилась её одёргивать, и сарказм свой приберегла для более подходящего случая.
– А ещё, – продолжала она, – ты не поверишь, кто тобою интересовался больше остальных!
– Твой обожаемый Гарденберг? – Предположила я, пряча улыбку. – Вот уж точно не поверю ни за что в жизни! Он глаз с тебя не сводил во время завтрака, причём смотрел исключительно в твоё декольте! Я вот тут задумалась, а в его возрасте – не поздновато ли?
– Пятьдесят девять лет? – Франсуаза фыркнула пренебрежительно – так, словно речь шла о цифре вдвое меньшей. – Как мало ты знаешь о мужчинах, старушка! Ничуть не поздновато, а, между прочим, очень даже! Был у меня как-то один… м-м… шестьдесят пять ему было, кажется? Огонь, а не мужчина! Фору давал моему Пьеру! Двойную, между прочим! Э-э… да. – Тут она вспыхнула до самых ушей, сообразив, что наговорила лишнего. А я-то, конечно, не могла этим не воспользоваться.
– Двойную? А это, прости, как?
– Ах, Жозефина, перестань! Я всего лишь неточно выразилась!
– Нет, право, мне интересно, развей тему дальше, просвети меня! Я же так мало знаю о мужчинах! – И я расхохоталась, не скрывая, что наглым образом издеваюсь над ней. Франсуаза отмахнулась, и, вспомнив, о чём говорила ранее, продолжила:
– Твоё отсутствие весьма и весьма заинтересовало мсье Лассарда. Этого нашего раненого лебедя с подбитым крылышком! Можешь себе такое представить? Он завалил меня вопросами да так, что мне стало неловко, благо твой очаровательный Габриель нашёл способ и его заткнуть.
Лассард? Интересовался мной? С какой стати? За всё то время, что мы общались, дальше элементарных фраз приветствия наша беседа не заходила никогда. Да и никаких особенных взглядов, не считая парочки плотоядных, в свой адрес я с его стороны не замечала. Что ещё за диво? Любопытно.
– Но в основном, как ты наверняка догадалась, все слушали Фальконе, – рассказывала моя Франсуаза. – У неё прямо-таки нездоровая мания, она будто одержима этим Февралем! Лучше бы оперу пела, право слово, чем травила эти байки! У итальянцев такая чудесная опера!
Мечтательно сложив руки на груди, Франсуаза возвела очи к расписному потолку моей спальни, и попыталась воспроизвести по памяти что-то из Риголетто  [17]. Причём, насколько я поняла, это была партия графа Монтероне, то есть мужская. У Франсуазы с её низким грудным голосом и уморительным французским акцентом сия постановка вышла так чудесно, что я смеялась до слёз.
– Ты ничего не понимаешь в искусстве! – Безапелляционно заявила моя подруга, и обиделась, что я посмела не оценить её талантов. Но уже через мгновение весело смеялась вместе со мной.
И когда эта весёлая передышка окончилась, Франсуаза заговорила уже совсем другим голосом, тихим и серьёзным. Тон её мне сразу не понравился, ровно как и её слова.
– Фальконе сказала, комиссар вызвал на подмогу одного очень известного человека из Франции. Большой начальник в парижской полиции, по словам Виттории, «самый большой специалист по Февралю»!
– Больший, чем она сама? – С шутливым недоверием спросила я. Франсуаза вяло улыбнулась и развела руками.
– Кто знает. О нём хорошо отзываются, его уважают, почитают. Арсен сказал, у нас в столице он на хорошем счету, едва ли не первый в городе человек после папы и сенатора! Что, что ты на меня так смотришь? Я всего лишь пересказываю тебе слова этого русского! Преувеличивает, наверняка, но всё же… я к чему это, Жозефина… может, ещё не всё потеряно? Как ты думаешь?
– Сказать тебе, как я думаю? Ты, действительно, хочешь знать? Франсуаза, я не питаю иллюзий на счёт полиции, и особенно на счёт французской полиции! Вспомни, как они слетелись после смерти Рене – как стервятники, чёрт подери! Они разорвали бы меня на части, если бы не Дэвид. Боже мой, я даже вспоминать об этом не хочу… – Так как я действительно не хотела возвращаться к этой теме, я приложила ладонь ко лбу, изобразив приступ жесточайшей мигрени. Я очень надеялась, что намекну таким образом Франсуазе о своём полнейшем нежелании продолжать этот разговор.
Но в некоторых вопросах она и впрямь была непростительно недальновидна. Особенно, когда отстаивала свою точку зрения.
– Если этот их парижский комиссар хоть вполовину так хорош, как о нём говорят, то он тебя для начала выслушает! И поймёт, что ты непричастна к убийству этой девушки, горничной!
– Пускай катится к чёрту, – неблагодарно ответила я, не отнимая руки от лица, – вместе со своей полицией, и с мерзким Витгеном, и с этой Фальконе, которая всё никак не угомонится! В следующий раз ей нужно будет непременно заклеить рот. Её болтовня меня утомляет, несмотря даже на то, что на обеде я не присутствовала!
– Мне не нравится твой настрой, – сурово сказала Франсуаза. – Если ты не переменишь его к сегодняшнему вечеру, мне придётся принять меры!
Уж не знаю, какие меры она собралась принимать, но строить из себя заботливую кумушку у неё получалось превосходно. Я постаралась не улыбнуться и сделать вид, что всерьёз восприняла её страшную угрозу. Это немного успокоило мою подругу, и она, пожелав мне хорошего дня, удалилась, громко хлопнув дверью. Сей красивый уход означал её безграничное возмущение и недовольство. Ну ещё бы! Франсуаза привыкла, что это я вожусь с нею, как курица с яйцом, и меняться ролями ей не с руки. Ладно, ладно, придётся постараться, если не ради себя – то ради неё.
И поэтому я поднялась с постели, завязывая тесёмки шёлкового пеньюара прямо на ходу, и для начала решила умыться. А после, может, заставлю себя прогуляться по саду. Мне не помешала бы хорошая компания – вот, Томаса Хэдина и его супруги, например. У них можно было узнать последние новости, без глупых фантазий мадам Соколицы, а только факты, сухие факты, коих мне так не хватало. А ещё было бы здорово найти Витгена всё же, и отдать ему запонку, сопровождая эту ценную находку собственными умозаключениями. Вот только, боюсь, он не поверит мне.