В свободном падении (сборник)
Он снял трубку после пятого сигнала. Я услышал далекий голос.
— Что произойдет завтра? — спросил я.
Он промолчал. Пауза настолько затянулась, что я уже стал гадать, слышит ли он меня.
— Точно не знаю, — вымолвил он наконец. Голос его был хрипловатым и усталым, как у человека, который не высыпается. — Энтогенез отражает филогенез. На ранних стадиях развития у зародыша есть и жабры, и хвост. Корни всего животного царства. Если взбираться по филогенетическому дереву по мере развития плода, то у него начинают появляться все более новые характеристики. То, что проверяет Роббинс, обнаружено только у человека, поэтому я нутром чую, что он ошибается и это свойство проявляется поздно. На очень поздних стадиях развития.
— Думаешь, это работает именно так?
— Понятия не имею, как это работает.
* * *День эксперимента наступил и миновал.
Первый намек на то, что нечто пошло не так, проявился в форме молчания. Молчания от группы Роббинса. Молчания в средствах массовой информации. Ни пресс-конференций, ни телевизионных интервью — просто молчание.
Дни сменились неделями.
Наконец группа опубликовала краткое сообщение, в котором назвала полученные результаты неубедительными. Через два дня Роббинс выступил с заявлением, обтекаемо сообщив, что в механизме проверки имелся некий изъян.
Истина, разумеется, оказалась более странной. И, разумеется, обнаружилась тоже позднее.
А заключалась она в том, что некоторые из еще неродившихся младенцев прошли испытание. На что Роббинс и надеялся. Некоторые из них смогли вызвать коллапс волновой функции, а другие не смогли. И возраст плода не имел к этому никакого отношения.
Два месяца спустя мне позвонили среди ночи.
— Мы нашли одного в Нью-Йорке, — услышал я голос Сатиша.
— Что? — Я потер глаза, пытаясь осознать его слова.
— Мальчика. Девять лет. Он не вызывает коллапс волновой функции.
— А что у него не в порядке?
— Ничего. Он нормальный. Нормальное зрение, нормальное умственное развитие. Я с ним разговаривал. Мы испытали его пять раз, но картина интерференции не пропадала.
— И что было потом, когда ты ему сказал?
— А мы ему ничего не сказали. Он просто стоял и смотрел на нас.
— Смотрел, и все?
— Смотрел так, как будто уже знал. Как будто все время знал, что ничего не получится.
* * *Лето сменилось осенью. Испытание продолжалось.
Сатиш ездил по стране, отыскивая то ускользающее, безупречное поперечное сечение распределения данных и набирая достаточное количество точек для подбора кривой методом хи-квадрат. Он собирал экспериментальные точки, а результаты для сохранности посылал факсом в лабораторию.
В конце концов оказалось, что есть немало людей, не способных вызывать коллапс волновой функции, — определенный постоянный процент населения. Эти люди выглядели, как мы, вели себя, как мы, но не обладали этим фундаментальным свойством человечества. Хотя Сатиш был осторожен и не упоминал слово «душа», мы слышали его в паузах между словами, которые он произносил во время ночных телефонных разговоров. Мы слышали то, чего он не говорил.
Я живо представлял его себе: вот он сидит в темном номере какого-нибудь отеля и пытается побороть нарастающую бессонницу и нарастающее одиночество.
Очковая Машина искал утешения в построении сложных филогенезов, погрузившись в свои кладограммы. Но утешения в них он не нашел.
— Тут нет кривой частотного распределения, — сказал он мне. — Ни географического эпицентра, ни нарушения равновесия между этнографическими популяциями, ничего такого, за что я мог бы уцепиться.
Он корпел над данными Сатиша, отыскивая структуру, которая придала бы всему этому смысл.
— Это почти случайная особенность, — заявил он. — Она ведет себя не как врожденная.
— Тогда она, может быть, и неврожденная.
Он покачал головой:
— И кто они такие? Нечто вроде пустого набора данных? Не играющие персонажи в неопределенной системе? Часть игры?
У Сатиша на этот счет имелись свои идеи.
— Почему среди них нет ученых? — спросил я его как-то ночью. — Если распределение случайное, то почему в нем нет никого из нас?
— Если они часть неопределенной системы, то зачем им становиться учеными?
— Не понял.
— Это как виртуальная логическая конструкция. Пишешь программный код, серию алгоритмов отклика. Потом «заводишь пружину» и запускаешь в работу.
— Идиотизм какой-то…
— Не я придумывал правила.
— Но они хотя бы знают, на что именно ты их проверяешь, когда они смотрят на лампочку? Знают, что они — другие?
— Один, — сказал он и секунду помолчал. — Один из них знал.
* * *А потом, несколько дней спустя, последний звонок. Из Денвера. Больше я его не слышал.
— Думаю, нам не полагалось этого делать, — сказал он странно хрипловатым голосом.
Я потер глаза и сел на кровати.
— Думаю, нам не полагалось создавать установку и проводить такую проверку, — произнес он. — Тот дефект реальности, о котором ты упоминал… вряд ли ожидалось, что мы используем его подобным образом. Чтобы провести испытание.
— О чем ты?
— Я снова видел мальчика. Того мальчика из Нью-Йорка.
И он положил трубку.
* * *Десять дней спустя Сатиш исчез вместе со своей волшебной коробочкой. Он сошел с самолета в Бостоне, но дома так и не появился. Я был в лаборатории, когда позвонила его жена.
— Нет, — ответил я. — Не звонил несколько дней. Да, я позвоню, как только что-нибудь узнаю.
Она плакала в трубку.
— Уверен, что у него все в порядке, — солгал я.
Закончив разговор, я схватил куртку и направился к двери. Купил бутылку водки и поехал в отель.
Уставился в зеркало.
Глаза серые, как штормовые тучи, как оружейный металл.
Я отвинтил пробку и ощутил запах горелого. Сквозь тонкие стены пробивалась музыка, спокойная мелодия, женский голос. Я представил свою жизнь другой. Представил, что могу остановиться. Не делать этого первого глотка.
У меня затряслись руки.
После первого глотка на глаза навернулись слезы. Потом я запрокинул бутылку и выпил сразу много. Попытался вызвать видение. Попробовал увидеть Сатиша довольным и счастливым, в каком-нибудь баре во время трехдневного загула, но образ не приходил. То был я, а не Сатиш. Сатиш не пьет. Тогда я попробовал вообразить, как он возвращается домой. Этого я тоже представить не смог. «Знают ли они, что — другие», — спросил я его. «Один, — ответил он. — Один из них знает».
Когда бутылка наполовину опустела, я подошел к столу и взял конверт с пометкой «Результаты экрана». Потом взглянул на пистолет. Представил, что может сделать с черепом пуля такого калибра — разнести его вдребезги. Раскрыть то место, где находится мое «я». Обнажить его, чтобы оно испарилось на воздухе, словно жидкий азот, — шипение, пар… и все. Пистолет можно использовать по-разному, в том числе и как машину для возвращения в самого себя. В сон внутри сна.
Чем сложнее система, тем большим количеством способов она может сломаться. Так сказал Очковая Машина.
И она сломалась. Мы — прожекторы. Маленькие устройства для коллапса волновой функции. Люди никогда не смогут увидеть реальность такой, какая она есть: она возникает в результате наших наблюдений. Но что если ты научишься управлять этим прожектором, расширять его луч, подобно зрачку, заглядывать в глубину существующего порядка? Что ты увидишь? Что если сумеешь проскользнуть между оболочками субъективного и объективного? И тогда? Возможно, такие люди были всегда. Ошибки. Люди, которые ходят среди нас, но они — не мы. И лишь сейчас появился способ их выявить.
И может быть, они не хотят, чтобы их обнаружили.
Я вытащил из конверта листок бумаги. Развернул и расправил на столе. Посмотрел на результат — и, сделав это, наконец-то вызвал коллапс вероятностной волны эксперимента, проведенного несколько месяцев назад. Хотя, конечно, результаты находились там все это время.