Сиятельный
Ружье с короткими счетверенными стволами десятого калибра на мануфактуре Хейма и в самом деле снабдили электрическим воспламенителем патронов, поэтому констебль отчитался без запинки, лишь мельком взглянув на разборный приклад:
– «Электрического света Эдисона», инспектор!
– Вот видишь, Лео? – укорил меня начальник. – Запомни на будущее: только «Электрический свет Эдисона» и ничего кроме, да простит меня Тесла! Ты понял?
– Понял.
– И кстати, чего ради ты сунулся внутрь, не дожидаясь остальных?
– Дверь была открыта. Решил разведать обстановку.
– Ну и как, разведал? – нахмурился инспектор, раздраженно передернул плечами и зашагал со двора. – Идемте! – позвал он нас, но сразу остановился и охлопал себя по карманам: – Джимми, где мои перчатки?
– Не знаю, инспектор, – ответил констебль и ткнул в бок напарника. – Билли, где перчатки инспектора?
– А Билли-то здесь при чем? – огрызнулся тот, озираясь по сторонам.
– Забудьте! – одернул их Роберт Уайт и скрылся в арке.
Джимми и Билли смерили меня недобрыми взглядами и поспешили за начальником; я потер поясницу и поплелся следом, Рамон Миро молча зашагал рядом, приноравливаясь к моему неровному шагу.
Надо сказать, для каталонца констебль был удивительным молчуном. Впрочем, каталонцем он являлся лишь по отцу, мать его происходила из аборигенов Нового Света; не иначе, темпераментом Рамон пошел в свою краснокожую родню.
Вот и когда из-под ног у нас выскочила перепуганная крыса, он лишь наподдал ей носком сапога и спокойно отправился дальше. Я переступил через наваленную в проходе кучу мусора и пригнул голову, чтобы не испачкаться о покрытый сажей потолок арки.
Быть высоким далеко не столь привлекательно, как полагают иные завистливые коротышки, что есть – то есть.
Глухой двор сменился другим, столь же грязным и неприглядным, из него мы попали в безлюдный переулок и остановились в ожидании дальнейших распоряжений инспектора. А тот без всякой спешки выбил о стену дома курительную трубку, выудил из жилетного кармана серебряные часы и в глубокой задумчивости поджал губы.
Пользуясь моментом, я отряхнул от остатков мусора прорезиненный плащ, затем сложил телескопический электрощуп и достал из нагрудного кармана очки с круглыми линзами из затемненного стекла. Нацепил их на нос и только тогда окончательно почувствовал себя в своей тарелке.
В отличие от инспектора, я не любил привлекать внимание обывателей выцветшими до противоестественной светлости глазами. А еще терпеть не мог смотреть собеседнику в глаза. Да и людей не особо жаловал, если уж на то пошло.
Люди меня обыкновенно раздражали своей бестолковостью.
– Возвращаемся в «Ящик»! – решил тут Роберт Уайт и, помахивая тростью неровно и даже нервно, зашагал к ближайшей станции подземки.
Новый Вавилон – удивительный город! Жизнь не замирает в нем ни днем ни ночью, а прекрасное и ужасное столь тесно сплетаются воедино, что с ходу и не отличить одно от другого. И никаких стыков, никаких острых граней, одни лишь оттенки и смазанные полутона.
Старинные дворцы, чья мраморная облицовка давно потемнела из-за наросшей на стены сажи, соседствуют с новостройками, пока еще чистенькими, но типовыми и оттого ущербными изначально. Проспекты, широкие в центре, непонятным образом теряются в переплетениях кривых улочек окраин. Вековые деревья императорского парка шелестят густой листвой, но листья эти сплошь и рядом чахлые и желтые из-за постоянного смога. Лазурная вода гавани накатывает на берег масляными разводами, а бескрайнее небо постоянно затянуто клубами дыма из заводских труб.
И так везде и во всем. Даже гранит площадей красноватый не в силу природной расцветки камня, а из-за намертво въевшейся в него крови падших…
Новый Вавилон, столица Второй Империи; одновременно и сердце государства, и язва, разъедающая его изнутри.
Узенькая улочка с покрытыми копотью стенами домов и редкими квадратами мутных окон вывела нас к перекрестку, и впереди замаячили фабричные трубы, высоченные и увенчанные длинными клубами дыма. По счастью, сегодня ветер относил выбросы в сторону, и воздух в пригороде был не столь задымлен, как обычно.
Вскоре трущобы остались позади, улица расширилась, и стали попадаться курившиеся зловонием промышленных стоков решетки ливневой канализации. Дорога пошла под уклон, а через пару кварталов и вовсе уткнулась в набережную Ярдена. Серебристую ширь воды там сковывал перекинувшийся с одного берега на другой железнодорожный мост; неповоротливые буксиры и баржи казались на фоне его опор игрушечными корабликами, да и дрейфовавший к порту грузовой дирижабль размерами в сравнении не поражал.
– Поспешим! – поторопил нас инспектор.
Я приложил ко лбу ладонь, заметил медленно ползшую в нашу сторону полоску дыма и прибавил шаг, торопясь за остальными.
Под стук набоек по брусчатке набережной мы прошествовали к железнодорожной станции и прошли за ограду, беспрепятственно миновав билетные кассы с их нескончаемыми очередями. На платформе оказалось не протолкнуться от рабочих окрестных фабрик, но дорогу вооруженному до зубов отряду чумазые пролетарии освобождали без лишних понуканий.
Послышался мощный гудок, под навес вкатилась окутанная клубами белого пара махина паровоза, и помещение моментально заполнил вырывавшийся из его трубы дым; залязгал металл, заскрипели тормоза. Поезд остановился, пассажиры хлынули на перрон, тесня подступающий им на встречу рабочий люд, что разъезжался после ночной смены по домам.
Инспектор толкаться с чернью не захотел и решительно шагнул в вагон первого класса; зашли вслед за начальником и мы. На входе Роберт Уайт тростью отодвинул с дороги опешившего от подобного обхождения кондуктора и с невозмутимым видом уселся у окна. Остальным занимать сидячие места не полагалось, но и так служителя подземки едва не хватил удар, а почтенная публика косилась на нас с едва сдерживаемым возмущением.
Раздалось два коротких гудка, вагон вздрогнул, и за окнами, понемногу ускоряя свой бег, замелькали столбы и унылые заборы. Вскоре пути нырнули в тоннель, и поезд помчался под землей, оставив сутолоку улиц со всеми их лихачами-извозчиками и ротозеями-пешеходами где-то далеко-далеко наверху. Теперь состав летел на всех парах, нас нещадно раскачивало, и приходилось не только цепляться за поручень, но и крепко стискивать спинку ближайшего сиденья.
Через несколько минут паровоз замедлил ход и под оглушительный гудок выкатился из тоннеля к перрону подземной станции, освещенной лишь неровным огнем газовых рожков. Кто-то вышел, кто-то зашел, и мы помчались дальше.
Подземка – великая вещь! Ни паровики, ни даже новомодные самоходные коляски с ней сравниться не могут. Вот только дымом несет – дышать невозможно…
Через три станции мы покинули поезд и поднялись на улицу. Громада Ньютон-Маркта высилась на противоположной стороне площади, но инспектор лишь досадливо глянул на мраморные колонны портика и зашагал в противоположном направлении.
– Надо промочить горло, – пробурчал он, спиной почуяв наши вопросительные взгляды.
Возражать никто не стал.
Да и с чего бы? После столь оглушительного фиаско возвращаться в «Ящик», как с легкой руки неизвестного жулика повсеместно называли штаб-квартиру полиции, не хотелось совершенно. Тем более мне.
Промочить горло традиционно отправились в «Винт Архимеда» – небольшое питейное заведение, отличавшееся огромным выбором фламандского пива и преимущественно полицейской аудиторией.
– Покупайте утренний выпуск! – надрывал у его дверей осипшее горло парнишка с толстенной стопкой газет. – Напряженность в Иудейском море! Очередной демарш в Александрии! Покупайте! Только в субботнем номере! Раскол в рядах «Всеблагого электричества»! Тесла против Эдисона! Большая статья!
Роберт Уайт кинул мальчонке монету в десять сантимов, забрал выпуск «Атлантического телеграфа» и прошел в бар.