Кузнеца дочь

— О чем думаешь, Мейтисслейви? — спросил тогда Бьёрн, меняя повязку на плече пленницы.
— Я думаю, как красиво смотрелся бы такой драконий узор на кинжале, — неожиданно для себя призналась Голуба.
— Тогда лучше на мече, — сказал Бьёрн и улыбнулся: — Враги и злые духи будут бежать от одного лишь его вида…
В тот день Бёльверк-хёвдинг развязал узлы на веревке, держащей ее руку. Она могла бы сделать это сама, сразу же как получила свой нож, но и как хёвдинг не была обделена умом — тогда Медведь отобрал бы и княжий подарок, и привязал бы за обе руки, и не отпустил бы до самого Нордрихема7. Так-то вот.
А Нордрихейм — так звался городок Гудмунда Гаутрекссона. Его викинги, даже грозный Бёльверк Медведь, называли Гудмунда хёвдингом, что значит «вождь», когда Гудмунд решал возглавить какой-нибудь поход. Простой же люд звал Гудмунда херсиром, так как под его защитой были многие земли, лежащие окрест. И все чаще Гудмунд оставлял море и походы на Бёльверка… А жилище его стояло на берегу фиорда и звалось оно, если перевести, Северный Дом…
И много времени прошло, но мало увидела Голуба — лишь бескрайнее-бескрайнее море. И штормы бывали, но ловко справлялись с непогодой мореходы. И морской бог Ньёрд не послал на их пути ни одного корабля, так что не видела Голуба жестоких сеч — и радовалась этому, и благодарила Богов… Иногда удавалось понять, что говорят воины — стараниями Бьёрна, становившегося мало-помалу из врага другом. То ли отчаянье свою роль сыграло, то ли забота ретивая подкупила, то ли разговоры долгие — а вот чем их первая встреча-ссора обернулась!
Да и все, почитай, Голубу на корабле берегли. И, знать, не только из-за мастерства ее большого.
И вот, вот показались берега!
— Скоро, — сказал Бьёрн. — Еще до вечера мы доберемся до Нордрихейма! Там нас ждут! Тебя никто там не обидит, вот увидишь, как все будет славно!
А Голуба подумала, что вот она, невольничья жизнь ее. Еще подумала, что не так плохо все, как могло бы быть. И что рабы, бывали случаи, могли выкупиться, а могли их и просто отпустить — так, по крайней мере, было у нее на родине. И подумала она, что домой все равно вернется, что бы ни случилось — вернется.
Так-то вот! И память о доме жила, а и настоящее свое Голуба спокойно приняла.
— Скоро ты увидишь Гудмунда-херсира, и его жену Альвиг, и их детей, и, быть может, уже вернулся брат херсира, Вестейн Даин…
Знай Голуба норманнский язык немного лучше на тот момент, она непременно поинтересовалась бы, почему это живого брата Гудмунда-херсира зовут Даин8 — что значит «мертвый»…
— А еще, — весело продолжал Бьёрн, — ты можешь посмотреть на свое плечо — там не осталось и малого следа от той раны! Ты можешь посмотреть на него и сказать, что весь этот путь Бьёрн Рагнарссон был тебе хорошей нянькой!
И все, кто слышал слова Рагнарссона, засмеялись. И даже Голуба улыбнулась.
Корабль и вправду ждали, на берег вышло множество людей — от хозяйки Альвиг, жены херсира, до рабов, на время побросавших свои дела.
А вместе с хёвдингом ступила на берег Голуба. А она еще не знала, что Альвиг приходится Бёльверку родной сестрой — и не догадалась бы, настолько разнились Медведь и Альвиг, к своей сороковой зиме не утратившая молодую красоту. И вот тогда Медведь сказал:
— Я привез подарок твоему мужу и моему хёвдингу, сестра! Поверь мне, он обрадуется такой рабыне! Это большой мастер.
И Альвиг внимательно посмотрела на Голубу.
— Кто она и откуда? — спросила Альвиг.
— Она из Гардарики, а зовут ее Мейтисслейви. Славный Хальвдан говорит, что даже ее имя как-то связано с теми мечами, что она способна выковать!
Голуба поняла из разговора самую малость, но взгляды, которыми наградили ее встречающие, говорили о том, что в ее мастерство не верят. Даже повеселела Голуба — и дома не верили, пока сама, своими руками не создала для дочери деревенского старосты обруч такой красоты, что впору и княжне носить. Что ж, дали бы время, да молот с наковальней, да печь… Эх, а как же Голуба соскучилась по своей кузнице!
— У нее в глазах видны слезы, — сказала тогда Альвиг, хотя Голуба не плакала уже очень давно — с того самого дня, как Бьёрн стал учить ее языку.
— А ты, мудрая, радовалась бы, увези тебя за море из родной земли? — тихо спросил подошедший кормщик, а Альвиг только-только хотела ответить, как вдруг вперед вышла старая-старая женщина.
— Я вижу, руки у нее в мозолях! — сказала она. — А в глазах кроме слез сохранился ум и гордость! Да и ты, Хальвдан, впервые на моей памяти заступаешься за раба… Что ж, это славный подарок Гудмунду!
Ее волосы были абсолютно седые, а годы отпечатались на лице глубокими бороздами. То была Раннвейг — мать херсира! В молодости она плавала на синем драккаре, стояла, бесстрашная, на носу корабля с тяжелым боевым копьем, и смерть первого врага она посвящала рыжебородому Одину — и только раз промахнулось ее копье! То было в битве с Гаутреком Волком, отцом Гудмунда-херсира… Это потом рассказал Голубе Бьёрн и добавил:
— А теперь подумай, какие славные воины должны были родиться от союза Волка и Валькирии?
И родилось двое сыновей — Гудмунд и Вестейн. И старшему досталось звание херсира. Вестейн родился на целых двадцать лет позже брата — когда Раннвейг уже не помышляла о детях. Она, видели, смеялась тогда и всем говорила, что если родится сын, то впору ей снова брать копье и вставать на носу корабля! И встала бы, смелая, да только муж запретил. Гаутрек — он был единственный, кто мог ей запретить…
Бьёрн сказал, что братья разнятся меж собой как день и ночь. И смотря на Гудмунда-херсира Голуба сразу представляла себе второго брата. Херсир был, как и многие здесь, светловолос, а глаза были голубые, тоже очень светлые — будто выеденные соленым морским ветром… Голуба знала, что по здешним меркам херсир был настоящим красавцем. Она взглянула на руки Гудмунда Гаутрекссона — задубевшие, едва ли не черные от мозолей, хранящие память о весле драккара и оружии… Голуба почувствовала уважение к этому знатному мужу. Стояла перед ним и ждала, что будет. А Гудмунд-херсир ждал, что станет делать гардская пленница. Упадет ли на колени, запросит ли о милости, кинется ли с ножом? Бёльверк рассказал, что она дважды пыталась себя убить и неизвестно, не съела бы ее изнутри тоска, если бы не Бьёрн Рагнарссон…
Так ничего и не решив, херсир велел накормить пленницу и уложить спать. Воины еще пировали, когда уснула Голуба в той части длинного херсирского дома, где всегда ложились спать девушки-рабыни.
А утром ее разбудили и вновь отвели к херсиру. И снова Гудмунд Гаутрекссон долго смотрел на гардскую девушку.
— Идем, — наконец сказал херсир, — докажешь, что ты и вправду такой мастер, каким называет тебя брат моей жены.
И хотя Голуба уже могла понять, что сказал херсир, Бёльверк, стоящий рядом, перевел, и подтолкнул ее вперед. А кузница находилась вдали от странного длинного дома, в который привели Голубу сначала. И там-то Голуба вздохнула почти счастливо.
— Эгиль! — позвал херсир.
Эгиль был кузнецом, сыном раба и рабыни. Отец его был захвачен в одном из походов Гаутрека, а мать жила в Нордрихейме. Кузнечное дело он знал от отца. И был Эгиль уже стар, но все здесь относились к нему хорошо.
— Эгиль, — сказал Гудмунд-херсир, — Бёльверк говорит, что эта Мейтисслейви кует получше тебя! Дай девчонке работу, а я приду и погляжу — позже…
Только усмехнулся Эгиль. Он-то знал, что малая, да вдобавок девка, никогда не сможет его превзойти. Да сможет она хотя бы поднять кузнечный молот?..
…Эгиль не верил, что это сотворили руки чужеземки. А Голуба лишь повторила обруч, скованный для дочери старосты. Она подумала, что работа, послужившая доказательством мастерства в родной земле, и здесь ей поможет. И переплетались тонкие прутья, складывались в дивный узор, а по бокам распускались два цветка в шесть лепестков… Долго работала Голуба, а когда вытерла пот со лба, увидела, что стоит в кузнице не только Эгиль, но и Гудмунд-херсир. А сколько он наблюдал за работой Голубы — Даждьбог весть.