Арифметика подлости

Леха мечтательно прикрыл глаза, поцокал языком:
— Ай, вкусно излагаешь! Бесплатно, без претензий и обязательств, да еще и без предварительной термической обработки? Змей-искуситель! Уговорил, согласен — дари! Только не в собственном доме и не в самый день рождения.
— Вот! — торжествующе воскликнул Кеба. — Что и требовалось доказать. Вот она, красная цена твоей любви: лишь бы не дома, лишь бы Лидка не увидела. И вся любовь. Нет уж, не дождетесь. Да и на хрена мне чувырла в рваном халате? Одному разве плохо?
Леха перестал улыбаться, ответил на полном серьезе:
— Было бы хорошо — вряд ли ты завел бы этот разговор. Раз завел — значит, грызет тебя что-то, значит, появилась та, которую мало банально иметь на переменке, с которой большего хочется. Значит, уже практически созрел и до рваного халата, только пока еще не понял этого.
Подумав пару-тройку секунд, Кеба кивнул:
— Ну ладно. Допустим — есть. Допустим — созрел. Хотя упорно не желаю видеть ее в рваном халате — я ее даже в нерваном не представляю. А как же проблемы? Семейные, я имею ввиду. На хрена мне проблемы, скажи? Вот тебя они не раздражают?
— Как меня может раздражать обязанность заработать денег на зимний комбинезон Катьке? Это же моя Катька, самый драгоценный, самый замечательный ребенок в мире! Разве я могу допустить, чтобы моему ребенку было холодно? Разве я могу допустить, чтобы у моей Лидки, моей — понимаешь, чтобы у Лидки был только один рваный халат?
Кеба заржал, как конь на скачках:
— Нееет, пусть у нее будет два рваных халата! Три рваных халата!
Бубнов тоже рассмеялся, впрочем, не так весело:
— Придурок. Дались тебе эти халаты! Ты главного не понимаешь. Мне ведь на этот долбаный халат наплевать. Пусть дома ходит, как ей нравится. Я, между прочим, дома тоже смокинг редко надеваю. Зато вне дома моя Лидка должна быть лучше всех. Может, не для всех, но для меня — лучше всех! И это нужно не ей. Это мне самому нужно. Это я хочу, чтобы рядом со мной всегда была моя Лидка, и я хочу, чтобы мне все завидовали: смотрите, оказывается, самая лучшая женщина в мире не у кого-нибудь, а у Лешки Бубнова. Молодец парень, отхватил себе королеву!
Кеба пожевал нижнюю губу, потер подбородок, посмотрел в глаза лучшему другу:
— И что? Считаешь, нужно жениться?
— Ген, ты меня сегодня просто поражаешь тупостью. Да не я должен считать, не я, а ты! Я ж ее знать не знаю, твою наивноглазую. И не мне с нею жить, а тебе. Вот и разберись в себе. Та ли это, с кем бы ты хотел прожить жизнь? Ее ли тебе хочется видеть в рваном халате?
— Да никого я не хочу в рваном халате! Что ты прицепился к этому халату?!
— Халат — это образ, не принимай буквально. Я не спрашиваю тебя, хочешь ли ты видеть кого-то в рваном халате. Ты сам реши — хочешь ли ты видеть ее в любом виде, пусть даже и в халате. Будет ли она тебя в нем раздражать, или тебе будет наплевать на то, во что она одета — вот наиглавнейший вопрос! Если это 'твое' — тебе будет наплевать на халат, на ночнушку, на что там у них еще есть? Тебя будет волновать только она сама — хорошо ли она себя чувствует, не голодна ли, ничего ли ее не тревожит, хорошее ли у нее настроение. Потому что от ее настроения напрямую будет зависеть твое. От ее здоровья будет зависеть твое. Если у нее болит голова — значит, сегодня ты останешься без секса. И что тогда? Разозлишься, обидишься? Или пожалеешь, посочувствуешь? И хрен с ним, с сексом — главное, чтобы родная твоя не болела. Теперь понял?
— Вот теперь понял. Понял, что как только встречу бабу в рваном халате — сразу женюсь.
— Ни хрена ты не понял. Ну и дурак.
***
Но дураком Кеба только прикидывался. На самом деле откровения друга он воспринял весьма серьезно, и даже частенько над ними размышлял.
Рваный халат, конечно, глупость несусветная — это уж Лёха погорячился. Ясное дело, Бубнов имел в виду не реальный рваный халат, а лишь некий фетиш, раздражающий фактор. Но выбор его оказался неудачным: теперь при мысли о женитьбе в воображении Кебы непременно возникал образ неряшливой бабы в рваном халате, с нечесаной головой и заспанными глазами. При этом чаще всего у нее на руках представлялся сопливый младенец, нудно хнычущий противным гундосым голосом. И минутное желание жениться тут же исчезало, словно его и не было никогда.
И все-таки в последнее время Гена явно ощущал неудовольствие собственной жизнью. Посмотришь со стороны — обзавидуешься: единственный мужик в бабьем царстве. Только свистни — любая дурочка твоя.
Но в том-то и дело, что не тянуло его на дурочек. Наглостью и беспринципностью они лишь раздражали его. Да что там — одно время Ольгу презирал за доступность, пока не понял, что она не такая, как остальные.
А ведь когда-то не был таким щепетильным. В семнадцать все эти бесплатные давалки были для него пределом мечтаний. Но даже самому не верилось, что заоблачные, казалось бы, мечты когда-то станут реальностью. Еще бы: юношеская прыщавость мешала поверить в собственную неотразимость.
'Переболев' взрослением, Гена оставил в прошлом безудержные мечты. Теперь они казались ему глупыми, детскими. Нельзя сказать, что уже в двадцать его не интересовали женщины. Интересовали. Но теперь они стали доступными, о них уже не стоило мечтать — нужно было обходиться с ними вполне по-взрослому. Доступное быстро покидает разряд мечты.
А другой мечты не появилось. Чего нельзя сказать о целях — именно они теперь заменили глупые юношеские грезы. Хотелось самостоятельности, стабильности. Хотелось чего-то добиться в жизни. Но мечта эта, в отличие от мечты о море баб, оказалась практически недостижимой.
Со спортом не заладилось — не вышло из него чемпиона. Это бы ничего — не всем быть чемпионами. Тренерство — вот его цель. Но в городе и без него тренеров хватало, никому-то не был нужен выпускник Института Физкультуры.
Это и подрезало ему крылья. В мечтах тренировал едва ли не сборную страны: не боги горшки обжигают — если может кто-то, почему не может Кеба? Ну ладно, сборную тренеру-новичку не доверят. Но хотя бы обычных пацанов дали — может, чемпионов Гена бы из них не сделал, но воспитал бы в чемпионском духе и с рук на руки передал более опытному тренеру, московскому или питерскому, который непременно возвел бы его мальчишек на пьедестал.
Ан нет. Сначала пришлось покинуть спорт, потом похоронить в себе мечту о тренерстве. Два сильнейших удара если не сломали Кебу, то трещинку оставили глубокую. Стержня не стало. Одной только надеждой и жил — пусть не сейчас, пусть через годик, но возьмут его на тренерскую, и тогда…
А пока пришлось идти в физруки. Думал — временно. Как водится, нет ничего постоянней, чем временное, и Кеба прочно 'завис' в бабьем царстве пединститута.
Успех у студенток ошеломил. Он и думать забыл о своих юношеских мечтах — вот уж когда эта прорва красоток была бы кстати! Теперь ему вполне хватило бы одной.
Но так он думал недолго. Все эти шортики, коротенькие маечки… Мало того — девчонки жадно прижимались к нему, вроде бы случайно, но в то же время откровенно афишируя доступность: Геннадий Алексеич, я вся ваша!
Удивительно было наблюдать за ними. И в то же время весело: еще не так давно он с ума сходил, не смея просунуть хотя бы пальчик девочке под кофточку. Теперь же они сами норовили с непозволительной наглостью влезть к нему в спортивные брюки. Разрывали противоречия: с одной стороны, повышенное внимание девушек радовало, повышало самооценку. С другой, понимал: оценка эта весьма неадекватна, потому что легко быть Гераклом на фоне чахлого историка и коротышки Мининзона.
Кроме того, наглость, с которой к нему в штаны так и норовила скользнуть изящная женская ручка, непостижимым образом ранила самолюбие. Неправильно это, когда баба мужика снимает. Это он, Кеба, должен снимать кого захочет, а не позволять играть с собою той, которая захотела его.
По первости противостоять бесстыдницам не было ни сил, ни желания — легко шел навстречу страждущим. Пусть не до конца, но подыгрывал их ужимкам: где надо улыбнется, где надо подмигнет, а то и за попку особо назойливую студентку ущипнет. До завершения — быстрого секса в каморке при спортзале — дошли лишь три из неисчислимой когорты кокеток. Но не самые настойчивые, а те, от которых Кеба сам не смог отказаться. Свято место пусто не бывает — ушла из Генки мечта, ушло стремление к чему-то большому и светлому. Что-то должно было занять освободившуюся нишу. Ничего путного не подвернулось, только дармовой секс. Им и пришлось довольствоваться, заглушая боль от потери мечты.