Как Петюня за счастьем сходил (СИ)

Сергей Львович Панкратов был раздражен. Сызмальства он был приучен тщательно контролировать свои эмоции, но иногда, забродив, они рвались наружу, и тогда он походил на медведя с занозой в лапе. На медведя, правда, без пресловутой занозы, он походил и в уравновешенном состоянии. Что поделать, он был высок, плечист и тренирован. Занятия силовыми видами спорта наложили неизгладимый отпечаток на фигуру Сергея Львовича, и без того не самую изящную, втопив голову в рельефно развитые плечевые мыщцы. Традиционно недружелюбный взгляд был исключительно конгруэнтен**** занимаемой им должности начальника службы безопасности, но людской любви вне сферы профессиональной деятельности не добавлял. Сергей Львович особо против не был. Жизнь помотала его сначала по интернатам, после по казармам и горячим точкам, затем по инстанциям, причем неизвестно, что из этого было хуже. Вкупе его жизненный опыт однозначно свидетельствовал: люди – худшие из созданий. Сегодня эта мысль была особенно актуальна. Его бывшая будущая теща выплыла из дымки страстно желаемого Панкратовым забвения и настойчиво потребовала, чтобы он помог с переездом. На суровый голос Панкратова, что он занят и не намерен тратить свободное время на помощь посторонним людям, он получил отповедь о неблагодарности некоторых интернатских щенков, которых пригрели на груди, а они отказываются проявить хотя бы малую толику участия к судьбам двух бедных, несчастных и одиноких женщин. Панкратова дернуло спросить, о ком многоуважаемая Жанна Евгеньевна только что говорила, ведь она явно не относится ни к первым, после мужа начальника-то штаба, ни ко вторым, ни к третьим, регулярно меняя любовников. В ответ он получил еще более гневную отповедь о том, что бедная Мариночка тысячу раз была права, что отвергла такого невоспитанного хамоватого мужлана, коим он является. У Сергея Львовича глаза вылезли: Мариночка выела у него в свое время весь ливер, домогаясь бравого перспективного офицера. Потом, когда он сначала отказался от тепленького местечка штабного офицера и отправился в свою первую горячую точку, она призадумалась. А когда его вернули из очередной горячей точки в самолете санитарной авиации, она, дождавшись, когда он более-менее оклемается, впорхнула в палату, попромокала глаза надушенным платком, объясняя, почему не может быть с ним, и упорхнула к нехилому такому «Ягуару». Панкратов вздохнул с облегчением. Мариночка потом апгрейдила «Ягуар» на «Роллс-Ройс», правда, владелец последнего благополучно и очень вовремя унес ноги за границу с молоденькой моделькой. Так что Мариночка так и была незамужем, находясь в перманентном поиске вечной и чистой любви (банковский счет в Цюрихе – не менее шести позиций до запятой), а Панкратов по-прежнему наслаждался холостяцкой жизнью, время от времени отбиваясь от тещи и снисходя до плотского удовлетворения за наличный расчет.
Все это промелькнуло в голове Сергея Львовича за какое-то мгновение, а потом в трубке наступила блаженная тишина: его гребаный осмартфоненный самсунг не вынес накала страстей и разрядился. Сергей Львович блаженно возвел очи горe и решил, что теперь точно можно расслабиться и отдать должное природным нуждам, но сначала раздался непонятный треск в начале коридора, затем погас свет, донесся грохот и живописующие всевозможные сексуальные перверсии голоса электриков. Сергей Львович прикрыл глаза, открыл их снова и устремил туда, где держал в руке свой телефон, ничего не видя в кромешной тьме, и расслабился.
Петюня осторожненько, чтобы не напороться на ведра, швабры и что там еще так любят составлять в удаленных уборных менеджеры по чистоте и гигиене, нащупал внутреннюю дверцу, второй рукой стягивая брюки с нижним бельем, открыл ее и со стоном наслаждения взялся за достоинство и суетливо направил его в направлении унитаза. Чего он ну никак не ожидал – так это того, что вместо практически неощущаемого сопротивления воздуха его достоинство ощутимо так приложится по чьему то… лицу? На беду Петюни, электрики оказались исправными ребятами и очень быстро устранили причину неполадки. Зажегся свет, и пред светлы Петюнины очи предстала картина начбеза со спущенными штанами, восседавшего на унитазе, а сейчас методично вытиравшего лицо. Да, действительно. Петюня умудрился приложить ему по лицу. Так угадать!
Как Петюня выскакивал из маленькой комнатки и проносился мимо электриков, он помнил весьма смутно. Вроде стремянка устояла, но электрик на ней скорее всего не удержался, по крайней мере, высказывания, несшиеся ему вослед, доброжелательными не были ни с какой стороны. Петюня опомнился только у запасного выхода здания, где располагались мусорные баки. Он вдруг вспыхнул и оглядел себя. Брюки на удивление были застегнуты, сухи и чисты. Петюня перевел дух, затем, приметив чуть подальше разлапистые кусты чего-то безмятежно зеленеющего, воровато оглянулся, легкой, небрежной походкой направился туда, запоролся в зелень и воздал хвалу природе тихим умиротворяющим журчанием.
Вновь обретя способность худо-бедно здраво соображать, Петюня пригорюнился. Ему сейчас предстоит войти в здание, доработать два часа и выйти из него. Шансы не напороться на начбеза, учитывая степень нанесенного оскорбления, стремительно приближались к нулю. Да еще и электрики! Наверняка спасибо не скажут, что их со стремянки навернули. Потоптавшись у кустов, затем собравшись с духом, Петюня с бодростью идущего на эшафот побрел обратно к запасному выходу. Долго ли, коротко ли он стоял бы там, но дверь раскрылась, и на крыльцо выплюнулась партия перекурщиков. Петюня перебросился с ними шуточками и заскользнул вовнутрь. Небо было к нему милостиво! В глубине злосчастного аппендикса раздавался гневный баритон начбеза, что значило лишь одно: он не поблизости. Петюня, напевая Радецкий марш, где чинно, а где и подпрыгивая, потопал на свой девятый этаж.
Перед дверью их конторы Петюня замер, взявшись было за дверную ручку. Начбез же знает! Он знает, где Петюня работает, и что мешает ему перенести действия по восстановлению поруганной чести сюда? Рука его, сжимавшая дверную ручку, задрожала. Ой, что будет! Может, заранее озадачиться поиском нотариуса, составлением завещания и организацией гражданской панихиды? Побледневший Петюня чопорно прошествовал к своему рабочему месту, чинно сел и начал обдумывать последовательность действий. На его счастье, Анжелика Ивановна снова воевала с Е-хсе-1, шеф требовал перевод через пять минут, аккурат к окончанию рабочего дня оживленно зазвонили партнеры, требуя, чтобы все было сделано еще сегодня, и за этими хлопотами Петюня отвлекся от траурных мыслей.
На совесть поработав и предвкушая наступление заслуженного отдыха, Петюня грозно одернул поднявший было голову пессимизм: двум смертям не бывать, одной не миновать. Ну что ему сделает начбез? Ну поорет. Ну на самый худой конец (тут Петюнины мысли резво понеслись в случайно указанном направлении, заставив кончики ушей заполыхать, после того как он обсмаковал это слово) решит, что око за око, зуб за зуб. Петюня кокетливо заалел. Что ж, придется расплачиваться, раз набедокурил. С этими оптимистичными мыслями он направился к лестнице: лифта в конце рабочего дня можно дожидаться до морковкиного заговенья, да и приедет он уже битком набитый. Да ну его!
К пятому этажу неистребимый оптимизм Петюни дал трещину. К третьему начал осыпаться мелкой пылью. Когда он остановился на лестничной площадке перед последним пролетом, в голове пульсировало сожаление, что он так и не обратился к нотариусу. Но делать нечего. Оставаться ночевать не хотелось еще сильней. Чего доброго, понесут его черти совершать обход здания, и тогда простым: «Простите меня, пожалуйста» – не отделаешься. Петюня осторожненько высунул нос, огляделся, подался вперед, огляделся, продвинулся еще дальше и задал стрекача в направлении входной двери.
Он уже готов был заорать от восторга, со всевозможным усилием толкая тяжеленную дверь и выскакивая наружу, что спасен, что жив, что будет жить вечно, как понял, что утыкается в чью-то грудь, облаченную в строгий серый костюм, белоснежную рубашку и темно-серый шелковый галстук, и заваливается вниз. Лежать на широкой и приятно рельефной груди оказалось неожиданно приятно, и Петюня с трудом сдержал непристойное и почти такое же непреодолимое желание прижаться к ней, потереться и заурчать от удовольствия.