Лунный тигр

На прошлой неделе — или это было вчера? — Сильвия приходила меня навестить. Я притворилась, будто меня нет.
— Вот ведь как, — говорила сиделка, — выходит, сегодня не тот день. Никогда ведь не угадаешь… — она наклонилась к подушке: — Пришла ваша невестка, голубушка, может, вы с ней поздороваетесь? Ну проснитесь на минуточку. — Она с сожалением качает головой. — Может, вы тогда с ней просто посидите? Миссис Хэмптон это бы наверняка понравилось. Я принесу вам чаю.
И Сильвия с опаской следует ее совету. Она смотрит на высокую кровать с хитросплетением проводов и трубок и возлежащей на ней фигурой. Глаза закрыты, лицо худое, с похожим на клюв носом. Словно барельеф с надгробия на сельском кладбище. Рядом с постелью, в вазе, цветы, и еще на подоконнике. Сильвия с трудом поднимается (сиденье низкое, а она, увы, уже не такая стройная, как хотелось бы) и подходит, чтобы взглянуть на открытку рядом с кроватью. Беспокойно оглядывается через плечо: «Клаудия? Это я, Сильвия». Но женщина на кровати неподвижна. Сильвия нюхает цветы, поднимает открытку. «С наилучшими пожеланиями…» Она не может расшифровать росчерк и надевает очки. С кровати доносится шорох. Сильвия роняет открытку и спешно возвращается на свой стул. Глаза Клаудии по-прежнему закрыты, но слышен звук — несомненно, это выходят газы. Красная как рак Сильвия хватается за сумочку и ищет гребень, носовой платок…
«Скажите, пожалуйста, мисс Лавенхэм, — спрашивала когда мне было четырнадцать, воплощенное коварство и невинность, — почему так важно изучать историю?» Мы только что перешли к Индийскому восстанию [40] и «Черной дыре» Калькутты [41] и пребываем в надлежащем смятении. Я знаю, что мисс Лавенхэм вопросы не по душе, разве только если хочешь уточнить дату или написание имен — и этот тоже, как я догадываюсь, хоть и не вполне понимаю почему, граничит с кощунством Мисс Лавенхэм молчит и смотрит на меня без удовольствия. Но на удивление ловко справляется с задачей. «Потому что благодаря этому вы сможете понять, почему Англия стала великой страной». Браво, мисс Лавенхэм. Не сомневаюсь, что вы никогда не слышали об интерпретации вигов, [42] а если бы и слышали, мало что поняли, но что-то общее у вас с ними, безусловно, есть.
Учителя все, как один, меня не любили. «Есть опасения, — написал один из них в школьном табеле, — что острый ум Клаудии может стать помехой, если она не научится умерять свое любопытство и направлять свои способности в определенное русло». Ну, разумеется, где острый ум, там и неприятности. Родительские сердца сжимаются при первых же его проявлениях. Для меня было несказанным облегчением убедиться, что Лайза особенными талантами не блещет. Ее жизнь сложилась куда более спокойно. Ни у меня, ни у ее отца такого спокойствия не было; другой вопрос, желали ли мы его.
Жизнь Гордона тоже периодически бывала неспокойна, но то же можно сказать и о Сильвии, которая, кажется, опровергает мою теорию о мере ума и довольства. Сильвия глупа как пробка.
Гордон познакомился с ней после войны. Она была чьей-то сестрой (точно так же, как сейчас она чья-то жена). Он встретил ее на танцах, нашел, что она хорошенькая (такой она и была), охмурил, привез домой, стал с ней спать и, когда пробил час, объявил о помолвке.
Я спросила: «Почему»? Он пожал плечами: «Почему бы и нет?» — «Но почему эта, скажи ты мне на милость?» — «Я ее люблю», — ответил он. Я расхохоталась.
С нею почти не было проблем. Она посвятила себя детям и дому. Милая девочка, такая, как были раньше, проницательно заметила мама после их третьей встречи, не введенная в заблуждение розовыми ногтями, развевающимися новомодными юбками и облаком туалетной воды «Мицуко». Состоялась презентабельная свадьба, которой мама осталась вполне довольна, — с белыми лилиями, стайкой подружек невесты и шатром на лужайке перед домом родителей Сильвии в Фарнхэме. Я наотрез отказалась играть замужнюю подругу невесты, а Гордон основательно набрался, приветствуя гостей. Медовый месяц они провели в Испании, а потом Сильвия поселилась, как она думала, чтобы жить долго и счастливо, в северном Оксфорде.
С ее точки зрения, было большой неудачей, что Гордону по роду занятий нужно было выходить на передовую истории. Экономисты всегда в гуще событий. Сильвии больше подошел бы специалист по классическим языкам, завязший в Древнем Риме и Греции. Гордона же интересовало не только настоящее, но и будущее, поскольку оно интересовало политиков. Политикам были нужны такие, как Гордон, — чтобы подтверждать худшие их опасения, чтобы подкреплять их уверенность. Гордон все чаще и чаще уезжал из северного Оксфорда на все более долгий срок: его «призывали» то в Африку, то в Новую Зеландию, то в Вашингтон. Сильвия перестала говорить, как это прекрасно, что Гордон всем нужен, и принялась выспрашивать, не плохо ли это для детей, что они так часто переезжают и меняют школу. Она пыталась оставаться в северном Оксфорде, но там постоянно думала о том, что происходит без нее, и о том, что сейчас, возможно, делает Гордон. Она слишком много ела и располнела. Она продолжала притворяться, что все идет как надо, и это было лучшее, что она могла сделать: она оказалась мудрее, чем я предполагала.
Судя по всему, не мне одной их брак казался курьезом. По Гордону, превратившемуся из молодца и заводилы в успешного мужчину, умного, респектабельного и привлекательного, вздыхали женщины от Сингапура до Стэнфорда. А некогда по-детски хорошенькая Сильвия уже превратилась в пухлую перезрелую матрону и поддерживать разговор могла только о погоде, ценах да школьных порядках. Я замечала, что люди считают Сильвию чем-то вроде неуклюжей шлюпки, идущей в кильватере красавицы-яхты, видела, как она, когда у них бывают гости, садится в дальнем конце стола, а в глазах амбициозных друзей Гордона мелькает скука. Но я, и только я, знала, что глубоко в природе Гордона таится леность. Нет, он не избегал работы… он мог загнать себя до потери сознания, если приходилось заставить работать ум. Его леность была другой, более деликатной, это было свойством души, а Сильвия — его наглядным проявлением. Она была нужна Гордону так же, как иным людям необходимо бывает по нескольку часов в день глазеть в окно или крутить пальцами. При всей колоссальной энергии разума, эмоциональная энергия Гордона была близка к нулю. Умные, острые на язык женщины, с которыми его время от времени видели, никогда не смогли бы стать его постоянными спутницами. Сильвия была в большей безопасности, чем, возможно, сама осознавала.
Давным-давно, когда нам было по тринадцать и четырнадцать лет и мы были соперниками во всем, мы боролись за то, чтобы заслужить внимание молодого человека, которого мама однажды летом наняла нам в репетиторы. Предполагалось, что он будет учить Гордона греческому и латыни. Он сам был еще студент, лет девятнадцати-двадцати, коренастый, смуглый парень по имени Малкольм. За то бесконечно долгое дорсетское лето кожа у него приобрела цвет кофейных зерен. Поначалу мы воспротивились такому вмешательству в наше праздное времяпрепровождение. В классную комнату нас приходилось загонять насильно, за ее пределами мы учителя игнорировали. А потом произошло нечто интересное. Я вошла в комнату, когда Гордон был там один с Малкольмом. Они разбирали Вергилия, и я заметила две вещи: что Гордон получает удовольствие от этой деятельности и что между ними установилось согласие. Заглядывая в тетрадь, Малкольм положил Гордону руку на плечо. Я посмотрела на эту тонкую смуглую руку, а потом на лицо Малкольма с густыми темными бровями и карими глазами. Он внимательно слушал, что говорил Гордон, и меня захлестнула горячая ревность. Это мне он должен был положить руку на плечо, на меня этот взрослый и, как оказалось, привлекательный мужчина должен был смотреть.
Я пошла и нашла маму, которая возилась со своими розами, и сказала ей, что хочу изучать латынь.