Наследство колдуньи
— И ты готова умереть? — Губы Филиппины изогнулись в насмешливой улыбке.
— Смерть станет для меня освобождением. Разве ты знаешь, в какой муке я живу ночи и дни? Что я разрываюсь между любовью к нему и к тебе? Разрываюсь между желанием вернуться к нему и остаться рядом с тобой, как верная собака, с которой ты привыкла играть? Если завтра ты охладеешь ко мне, Елена де Сассенаж, что со мной будет? Мне останется только оплакивать мои чувства к тебе и терпеть ненависть остальных служанок, которые не упустят случая отыграться на мне за все те привилегии, которыми я сейчас пользуюсь. Ты получаешь удовольствие, издеваясь надо мной, как это нередко бывает с людьми твоего ранга, но не жди, что я при этом стану целовать тебе ноги!
Их взгляды скрестились. И вдруг кочерга отлетела в сторону. Ударившись о стену, она соскользнула на сундук Альгонды, а оттуда с глухим стуком упала на пол. Филиппина обняла Альгонду и разрыдалась.
— Я не хотела! Не хотела сделать тебе больно! Я не понимаю, что со мной, почему я так жестоко обошлась с тобой! — пробормотала она, всхлипывая.
Альгонда замерла. Сейчас или никогда! Она должна заставить дочь барона прислушиваться к своим советам. Должна уже потому, что из них двоих оказалась более сильной. Филиппина должна повиноваться ей. От этого зависит будущее.
— Знаешь ли ты, почему Матье бежал? Раны и то, что из-за них случилось, здесь ни при чем. Он ушел, потому что твой отец уложил меня к себе в постель, совсем как ты сегодня, и я не оттолкнула его, хотя все это было мне отвратительно!
Филиппина села на постели — осунувшаяся, заплаканная.
— Мой отец сделал это?
— Ты думала, он лучше других? Он взял то, что ему принадлежит. Воспользовался своим правом сеньора. Ты бы обрадовалась, если бы мужчина, которого ты не любишь, принудил тебя к близости? Разумеется, нет! Ты бы стала кричать, что тебя изнасиловали, и обидчик поплатился бы жизнью за твою поруганную честь! Матье ушел, чтобы не дать волю своему гневу, иначе он рано или поздно нарушил бы закон и отомстил за меня. Он оставил меня, чтобы избежать соблазна убить своего господина. Наше главное различие, Елена, состоит в том, что я родилась в низшем сословии. Мои горести никого не волнуют. Я — ничто. Ничто! Тварь бессловесная, обреченная пресмыкаться перед тобой и исполнять все твои капризы! Такова жизнь. Мне надо бы ненавидеть тебя. Я же тебя люблю. Но никто не заставит меня отказаться от Матье и чувств, которые я к нему испытываю.
Во взгляде Альгонды было столько решимости и благородства, что Филиппина почувствовала презрение к себе самой. Она посмотрела на красную отметину на животе у Альгонды, и щеки ее стали такими же пунцовыми, как ожог. Она понурила голову, обуреваемая раскаянием.
— Я не знала об этом! Ты права, отец повел себя недостойно перед лицом Господа! Ты не заслужила того, что он и я с тобой сделали!
Альгонда взяла ее за руку. Пальцы у Филиппины были ледяные, несмотря на то, что только что держали нагретую кочергу. Она поднесла их к своим губам.
— Забудем об этом, согласна? Изменить все равно ничего нельзя. Но если когда-нибудь ты усомнишься во мне, вспомни, что тебе предрекла Мелюзина. В самых страшных испытаниях я одна буду тебе верна. Клянусь, Елена, что так и будет! Я всем сердцем клянусь быть верной тебе!
Филиппина кивнула.
— Ты простишь меня?
— А ты — меня?
— За что же мне тебя прощать?
— Я не стану выходить замуж и оставлю моего ребенка, невзирая на осуждение и сплетни, потому что мне хочется верить — однажды, когда ты уже не будешь во мне нуждаться, Матье раскроет для меня свои объятия. Если ты сможешь оставить мне эту надежду, я буду принадлежать тебе душой и телом, так, как ты того захочешь.
Филиппина легла на кровать с ней рядом, не сводя глаз с ожога, по которому снова прошла еле заметная глазу волна.
— Никто не посмеет плохо говорить о тебе и об этом ребенке, Альгонда! А если кто-то попробует, то будет отвечать передо мной!
— Я не прошу о такой милости, моя госпожа! Я прошу, чтобы ты позволила нам, мне и Матье, жить, как мы всегда жили — как маленькие люди, на которых никто не обращает внимания.
— Если ты так хочешь, обещаю, что так и будет, Альгонда! Гореть мне в адском пламени, если нарушу обещание!
Альгонда повернулась и обняла ее. Их лбы соприкоснулись, потом — губы. Сначала нежно, потом — так, что захватило дыхание.
Глава 7
За последние полгода в жизни юного рыцаря Ангеррана де Сассенажа произошло множество событий.
На борту судна, которое следовало из Эг-Морта к Родосу, как они и договаривались с лейтенантом Гуго де Люирье, он присматривал за египтянкой, приговоренной принцем Джемом к смерти за измену. До сих пор потенциальному убийце, неразличимому в толпе остальных янычар, не представилось случая исполнить приказание своего господина: Муния почти не выходила из каюты, предоставленной в ее распоряжение капитаном. На ночь она запирала дверь на два поворота ключа и баррикадировала изнутри мебелью. Любой, кому удалось бы справиться с замком, наткнулся бы на это препятствие. Ссылаясь на нехватку места и собственный нелюдимый характер, Ангерран стал стелить на ночь свой матрац под лестницей, ведущей на палубу и располагавшейся недалеко от каюты Мунии. Сон у юноши был чуткий — он просыпался при малейшем шорохе, и это, должно быть, отбило у убийцы охоту предпринять ночную вылазку. Из-за обычной для осени непогоды плавание затянулось, и все же два месяца спустя без особых приключений (красно-белый флаг госпитальеров вызывал уважение даже у морских разбойников) они достигли цели.
Двенадцатого ноября 1483 года в полдень впередсмотрящий крикнул, что по левому борту — Родос. Ангерран за все время путешествия старался избегать общения с другими пассажирами, как франками, так и турками. Когда же мимо проходила красавица-египтянка, он просто кивал в знак приветствия, не более. Муния смотрела на него с тем же отстраненным безразличием, что и на остальных. Этот маневр своей целью имел ввести в заблуждение ее врагов: принц Джем ни в коем случае не должен узнать, что Ги де Бланшфор нарушил данное ему слово позволить убийце неверной жены сделать свое дело. Великий приор Оверни поступил так не из милости, а потому, что Муния заявила о своем желании принять христианство. Отныне он не мог отдать ее на растерзание туркам, не нарушив при этом святые заповеди своей веры. Ангерран явился как раз вовремя, чтобы вызволить Гуго де Люирье из дипломатического тупика.
И юный шевалье де Сассенаж был этому очень рад.
Когда его охватывала ностальгия и начинали одолевать воспоминания об Альгонде, которую он в очередной раз уступил Матье накануне их свадьбы, или о Филиппине, которая своим приданым и своим именем могла бы узаконить его статус бастарда, он заставлял себя думать о светло-карих глазах Мунии. Он любовался необычной красотой этой черноволосой женщины, с наслаждением вдыхал ее запах с нотками мускуса и… придумывал тысячу доводов, почему ему нужно охранять ее, помимо тех, которые ему сообщил Гуго де Люирье. Ему хотелось знать, почему и при каких обстоятельствах она предала своего супруга, однако он и без этого находил для ее поступка множество причин уже просто потому, что никаких других занятий у него не имелось. А Ангеррану не хотелось давать волю тоске по Сассенажу, тем более что впереди его наверняка ждало славное будущее рыцаря…
Когда до Родоса, этого хранителя морей, оставалось несколько кабельтовых, он понял, что у убийцы осталось совсем мало времени и ему придется действовать. Гуго де Люирье находился с товарищами на носу корабля — они наблюдали за маневрами галеры под генуэзским флагом. Полагая, что теперь она в безопасности, Муния вышла на палубу и, презрев всякую осторожность, приблизилась к лееру, чтобы полюбоваться сопровождавшей судно стаей дельфинов. Ангерран присел на моток троса, прислонившись спиной к мачте. С этого места он прекрасно видел и группу янычар, игравших в шашки, и молодую женщину, которая наклонилась над бортом, чтобы лучше видеть. Хватило бы небольшого толчка, чтобы она упала за борт. Но указать ей на опасность он не мог, поскольку тем самым нарушил бы свою анонимность. Сердце Ангеррана забилось быстрее, поскольку он осознавал риск ситуации, и все же он остался на месте, сосредоточив все внимание на тюрбанах. Один из янычар вдруг отделился от группы, причем так стремительно, что Ангерран вскочил. Турок пробирался среди такелажа, гибкий и бесшумный, как змея. Он столь искусно прятался за окружающими предметами, что, не прислушайся Ангерран к своему внутреннему голосу, он бы ничего не заметил. Ангерран последовал за турком, но так, чтобы его маневр не углядели беззаботно смеющиеся товарищи, которые, не показывая вида, тоже следили за перемещениями будущего палача.