Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена

Сципион прибыл в Утику около полуночи и узнал обо всем. Он «тотчас же велел трубить поход». Освободив находившихся в городе пленных, он велел передать карфагенянам и Газдрубалу:
— Приехал Сципион.
Эти слова имели оттенок двусмыслицы: в Африке имя Сципион было равносильно слову победитель.
Была последняя стража ночи [55]. На Манцина напали со всех сторон. «Он вместе с пятьюстами воинами, которых одних имел вооруженными, окружил невооруженных, которых было три тысячи». Израненные, потерявшие всякую надежду, они стояли над бездной, отбиваясь из последних сил. И «вдруг появились корабли Сципиона, в стремительном беге подымая волны, полные стоявших на палубе легионеров… Для карфагенян, узнавших об этом от пленных, их прибытие не было неожиданностью, для римлян же… Сципион принес нежданное спасение». Публий без труда оттеснил карфагенян, снял римлян со скалы, Манцина посадил на корабль и велел немедленно отправляться в Рим, потому что здесь он ему не нужен. Вслед за ним он отправил и Пизона (Арр. Lib., 113–114).
Мечта воинов сбылась. То, о чем они так страстно молились много месяцев, исполнилось. Сципион снова вошел в их лагерь, но уже в палудаментуме, пурпурном плаще полководца. Можно себе представить, каким взрывом восторга его встретили. Однако первые его слова были совсем не ласковы, даже суровы. Дело в том, что у Сципиона как полководца были очень определенные и очень оригинальные принципы ведения военных действий. И первым его принципом была дисциплина, притом дисциплина строжайшая. Даже среди римлян, народа необыкновенно приверженного к дисциплине, он прославился совершенно особой преданностью этой идее. На войне он был суров и «неприступен, он не склонен был оказывать милости, особенно противозаконные. Он часто говорил:
— Суровые и справедливые полководцы полезны для своих, а уступчивые и милостивые — для врагов. У одних войско радуется жизни и их презирает, у других оно сурово, послушно и готово на все» (Арр. Hiber., 85).
При этом Публий не только требовал от солдат полного, абсолютного послушания, суровой верности долгу и воинской присяге. Нет. Он еще безжалостно боролся со всяким пороком, развратом, алчностью и роскошью. Дорогая одежда, роскошная пища, даже слишком изысканная посуда были запрещены в его лагере. Он был столь последователен и так неумолимо шел к своей цели, что у меня не остается никаких сомнений, что он поступал так не только ради нужд войны. Спору нет, управлять послушным войском много легче, чем непослушным. Но, с другой стороны, так ли уж необходимо для победы, чтобы солдаты пользовались самой дешевой посудой? Мы знаем, например, что Цезарь, тоже опытный полководец, разумеется, требовавший от солдат послушания, в то же время весьма снисходительно смотрел на их мелкие грешки. Их часто обвиняли в разврате и роскоши. В ответ Цезарь только смеялся. Он говорил: «Пусть душатся, лишь бы сражались». Но наш Сципион не мог бы произнести таких слов. Они казались бы ему почти кощунственными. О нем можно сказать то, что говорит Плутарх о его отце. На войне Эмилий Павел, по его словам, был «суровым стражем отеческих обычаев… Точно жрец каких-то страшных таинств, он… грозно карал ослушников и нарушителей порядка… считая победу над врагами лишь побочной целью рядом с главной — воспитанием сограждан» (курсив мой. — Т. Б.; Plut. Paul., 3).
Сейчас у Публия были особые и очень веские причины для недовольства. Дело в том, что солдаты, которые и при Манилии чувствовали себя довольно свободно, при Пизоне и вовсе распустились. Новый консул созвал их и, взойдя на высокий трибунал, в краткой и энергичной речи напомнил им о воинской дисциплине. Он сказал, что краснеет, видя, во что они превратились. Они больше похожи на торгашей на базаре, чем на воинов. Они разбойничают, а не воюют. Они хотят жить в роскоши, забывая, что они римские солдаты. «Если бы я думал, что виноваты вы, я бы немедленно вас наказал. Но я считаю, что виноват в этом другой, и поэтому прощаю вам то, что вы делали доселе». После этих слов он немедленно выгнал из лагеря всех лишних людей, запретил воинам готовить дорогие кушанья, велев есть простые солдатские, и напомнил, что будет считать дезертиром всякого, кто отойдет от лагеря дальше, чем слышен звук трубы (Арр. Lib., 115–117). Сам император [56] во всем подавал воинам пример: спал на голых досках, отказывал себе во всем и терпел все тяготы лагерной жизни. Он даже редко садился, чтобы пообедать: обычно он брал кусок хлеба и ел на ходу (Frontin., IV, 3,9).
У Сципиона был какой-то особый дар восстанавливать дисциплину. Уж кто-кто, а он умел заставить себя слушаться и, по выражению Аппиана, приучить войско «к уважению и страху перед собой» (Арр. Hiber., 85). Буйные и мятежные солдаты, надменные и наглые офицеры через несколько дней становились тихими и послушными, как овечки. Уж ему никто не посмел бы и заикнуться, что бросит меч, если он сделает так, а не иначе, как говорили несчастному Манилию.
И еще одна черта. Мы видели, что своей строгостью он напоминал своего отца, Эмилия Павла. Но того воины буквально ненавидели. Сципиона же, несмотря на всю его суровость, не просто любили — его обожали. Войско обожало его, когда он был простым воином в Македонии. Оно обожало его, когда он служил офицером в Испании и Африке. Оно обожало его и теперь, когда он стал консулом. Стоило ему улыбнуться или сказать ласковое слово, воины уже были на седьмом небе от счастья.
Второй принцип стратегии Публия был еще интереснее и оригинальнее. Он уподоблял полководца врачу. Как врач делает операцию только в крайнем случае и операция эта должна быть одна, так и полководец должен идти на битву в крайнем случае и стараться, чтобы битв было как можно меньше (Арр. Hiber., 87; Gell., XIII, 3, 6; Val. Max., VII, 2,2). «Того же, кто вступит в сражение, когда в этом нет необходимости, он считал полководцем никуда не годным» (Арр. Hiber., 87). Далее. Главное для него, как римского военачальника, — это не уничтожить побольше врагов, а сохранить своих.
— Я предпочитаю спасти одного гражданина, чем убить тысячу врагов, — говорил он (Hist. August. Ant. Pius, 9, 10).
И так как полководец ответственен за жизнь сотен людей, он должен обдумать все до последней детали. Малейшая его ошибка — это преступление, которое не простится ему ни божескими, ни человеческими законами. «Сципион Африканский утверждал, что в военном деле позорно говорить: «Я об этом не подумал», — ибо он считал, что можно действовать мечом только после того, как план тщательно, с величайшим расчетом продуман: ведь непоправима ошибка там, где в дело вступает жестокий Марс (Val. Max., VII, 2,2).
Стало быть, полководец должен навязать врагам такую тактику, при которой римляне по возможности несли бы меньше жертв. И он придумал такую тактику. Он два раза был консулом и оба раза использовал один и тот же совершенно необычный прием. И впервые применил он его под Карфагеном.
  
VI
 
В короткий срок он навел страх на Газдрубала, выбил его из укрепленного лагеря возле Карфагена, загнал в город, а лагерь сжег. После этого-то консул приступил к исполнению своего плана. Воины вооружились лопатами, кирками и ломами и приступили к строительным работам. Они трудились 20 суток, не прекращая работы ни днем, ни ночью, причем на них непрерывно нападали карфагеняне, так что они должны были и работать, и сражаться одновременно. Но они разделены были на отряды и по очереди строили, воевали или отдыхали. Через три недели работа была закончена. Как помнит читатель, Карфаген находился на полуострове и от материка его отделял перешеек около 4,6 километра шириной. И вот римляне прокопали весь этот перешеек и воздвигли могучую крепость, которая пересекала весь полуостров и тянулась от моря до моря. Высота стены достигала 4 метров, не считая зубцов и башен, толщина — 2 метра. Ее защищали, кроме того, частокол и ров. В середине стены Сципион соорудил мощную каменную башню, а над ней — еще четырехэтажную деревянную, откуда можно было наблюдать за всем, что происходило в Карфагене. Кончив работать, полководец ввел свое войско в этот импровизированный замок [57].