Русь Татарская. Иго, которого не было

Насколько же прогрессивнее обскуранта Пия IX был внук Чингиса Менгу-каган, который объяснял Рубруку: «Мы, моалы, верим, что существует только единый Бог, Которым мы живем и Которым умрем, и мы имеем к Нему открытое прямое сердце… Но как Бог дал руке различные пальцы, так Он дал людям различные пути» [47].
Таким образом, если считать средневековую Европу светочем свободной мысли, то автор этой книги предпочел бы жить в «темной» и «варварской» России. Что же касается истинной сущности пресловутого западноевропейского «просвещения», то вспомните, читатель, хотя бы марксизм, это изобретение прогрессивной европейской мысли, внедренное на некоторое время в нашей стране. Разве эта теория не является человеконенавистнической и варварской? Избавь Господь от подобного «просвещения». Несложно представить себе судьбу того же А.С. Пушкина, доведись ему проживать в советскую эпоху.
Сейчас зададимся парой несложных вопросов. В частности, вопросом об «азиатчине», которую следует непременно изгнать из России. Обратим свой взор на Восток и посмотрим, опять же, на такое государство, как Япония. Является ли Япония отсталой страной? Безусловно, нет. В настоящее время она входит в число наиболее развитых стран мира. Является ли Япония азиатской страной? Безусловно, да. Отказалась ли Страна восходящего солнца от своей тысячелетней азиатской культуры во имя технологического прогресса? Конечно, нет. Было бы очень любопытно поглядеть на реакцию японцев, если бы какой-нибудь японский «философ» призвал свое общество к изгнанию азиатчины.
Как совершенно верно утверждал в середине XIX века Н.Я. Данилевский (а многие и ныне не могут этого осознать): «Прогресс, следовательно, не составляет исключительной привилегии Запада, или Европы, а застой – исключительного клейма Востока, или Азии; тот и другой суть только характеристические признаки того возраста, в котором находится народ, где бы он ни жил, где бы ни развивалась его гражданственность, к какому бы племени он ни принадлежал» [48].
Сейчас подумаем вот еще над каким вопросом. Почему вдруг царская власть в России при Петре I осознала необходимость в европеизации страны? Разве до этого момента Россия являлась восточной страной? Ответ может быть только один – безусловно да. До XVIII века светоч культуры для России находился на Востоке, и если вы, читатель, еще не поняли почему, то закройте эту книгу и не читайте ее. А уж как западные европейцы рвались к этому светочу, и доказывать не приходится, достаточно только открыть любую книгу по истории Крестовых походов. Если кто-то запамятовал, то ему следует напомнить, что Х. Колумб искал путь в Индию, а вовсе не в Америку. Однако каким образом все-таки произошел поворот стрелки российского культурного компаса на Запад?
Данный вопрос мы обсудим позже, а сейчас поговорим о том, каким образом пресловутое «татаро-монгольское иго» повлияло на великорусский национальный характер.
 
О национальном характере великороссов
 
Разговор о национальном характере очень непрост. Здесь имеются в виду некие именно типичные народные черты. Между тем, автор этой книги до сорока лет весьма добросовестно пытался стать таким же, как все, и только после множества отчаянных и безуспешных попыток бросил это занятие и решил все-таки быть самим собой. Сколько автор ни бился, он так и не смог понять, кто же этот такой как все. Среди русских нет ни одного человека, близко похожего на другого, и, как это иногда представляется, их типичность состоит в полном отсутствии типичности. Любой русский коллектив – это просто-таки собрание своеобразнейших индивидуальностей, и для эффективного руководства им подчас требуется недюжинная дипломатичность и изворотливость, сопряженные со стальной волей и нейлоновыми нервами.
Известен случай, произошедший на III конгрессе Коммунистического Интернационала. Тогда итальянский социалист Лаццари заявил: «Мы знаем психологию итальянского народа», на что В.И. Ленин заметил: «Я не решился бы этого утверждать о русском народе» [49].
К примеру, одной из главнейших ошибок всех желающих порассуждать на тему о национальном характере великороссов является обращение к классической русской литературе XIX в., т. е. к произведениям Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина и др. Спору нет, писатели считаются как бы зеркалом народной души, но беда-то в том, что подавляющее большинство российских прозаиков и поэтов, изучение творчества которых навязывается народным массам школьной программой, принадлежали к очень узкому либерально-революционному слою Российской империи (советскую литературу мы сейчас упоминать не будем, разговор о ней слишком тягостен). Увы, но российские либерал-революционеры были страшно далеки от народной жизни. Даже литераторы, вроде Н. Лескова, считающиеся истинно народными писателями, и те несут в себе определенный элемент конфликта, недовольства, неприязни и непонимания русской жизни и русских нравов, т. е. элемент отщепенчества.
Постулат о пресловутом российском «рабстве» как об одном из основополагающих свойств русского характера является идеей фикс всякого либерала от А. Радищева до какой-нибудь В. Новодворской. Вся свободомыслящая литература XIX – ХХ вв. прямо-таки пронизана стенаниями о мучениях несчастных крепостных и повсеместных их истязаниях.
Р. Пайпс весьма метко подметил по этому поводу: «Пропитывающее XX век насилие и одновременное «высвобождение» сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистические позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны. Крепостничество было хозяйственным институтом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов. Отдельные проявления жестокости никак не опровергают нашего утверждения» [50].
Р. Пайпс совершенно верно отразил суть вопроса, и добавить здесь нечего.
Одним из основополагающих исторических факторов, который повлиял на становление русского национального характера, кроме вышеуказанного крепостного права, обычно считается 250-летнее монголо-татарское иго, причем еще и в том плане, что именно оно подготовило почву для закрепощения крестьян.
По словам В.О. Ключевского, ордынское владычество «было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвое оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода… Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг, панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера, и в истории человечества могла бы прибавиться лишняя темная страница, повествующая о том, как нападение азиатского монгола привело к падению великого европейского народа».
Немецкий философ В. Шубарт, которого так же, как и В.О. Ключевского, никак нельзя назвать каким-либо русоненавистником, считал, что «с татаро-монгольским игом не идет в сравнение никакое другое явление в европейской истории. Оно тяготело над русскими почти два с половиной века (1238–1480), и тем не менее, ни в государственном плане, ни в духовном они не погибли, хотя это и нанесло их душе глубокий ущерб, не преодоленный по сей день» [51].
Отсюда В. Шубарт сделал ряд выводов: «С тех пор душу русского человека нередко стали омрачать приступы жестокости… Испытав слишком много бесправия, они теряют веру в нравственную и практическую ценность права… Без татарского нашествия не было бы русской революции!.. Не царская Москва XVI века, а вольный Новгород XIV – вот отражение сущности русского духа…» И т. д.