Боец тишины (СИ)

замолкнуть. Полковник проворчал что-то под нос и просветил простенок почти посаженным
фонарем. Но я в своей черной форме скрылся от света среди спутанных сплетений старой электро-
паутины. Эх, Игорь Иванович, знаю я, что проводка старая, что изоляцию здесь невесть сколько лет
назад проверяли! Знаю, что нельзя мне сейчас в такие провода впутываться, невзирая на риск
получить током по нервам! Но я и, не рискуя попасть к вам в мертвом виде с метками электрика на
теле, операцию сорвать могу, просто оставаясь на месте! Я ведь…
– Слава! Снова в этих норных простенках скрываешься?! Снова свою человекоосвиняющую
отраву хлещешь или куришь тишком свою конебойную хрень?!
Человекоосвиняющая отрава – спирт, а конебойная хрень – никотин, Игорь Иванович.
Полковнику не нравится, что я курю. Ну а про пьянство… Я не пью. Пьет полковник. От него
порой настолько сильно перегаром разит, что он просто путает источник запаха, и считает, что
разит от меня.
– Не пытайся от меня свою отраву спрятать! Сколько бы ты хвои ни сожрал, я твой табак почую!
Он не пчелами переопылен, а генетиками! А эти генетики добрыми намерениями вооружены, а
вирусами! Кончай травиться! Я тебе этого так с рук не спущу! Хоть весь муравейник,
недожженный химикатами, сжуй заодно с муравьями, побитыми жесткими излучениями! Ходишь с
дозиметрами и детекторами, как военный, а тащишь в рот всякую дрянь, как штатский! Только ты
не штатский – тебе свободы выбора, что со своей шкурой делать, не дано! А мне свобода выбора,
что с твоей шкурой делать, дана! И я тебе так просто подохнуть не разрешу! Ты у меня только с
пользой стране подохнешь! Слышал?! Я тебе курить запрещаю! Я так решил! Ясно?! Слава! Я
знаю, ты здесь! Здесь нет другого выхода – только эта бронебойная дверь! Я и у черта в заднице
всех отслежу! Я ж тебе не такой слепо-глухо-тупой, как все думают! Слава! Словно сквозь стену!..
9
Старый полковник сотряс воздух крепко сложенным кулаком. А я сжал челюсти так, что желваки
ходуном заходили. Нет, я не отзовусь. Я ведь… Я так устал, что – теряю облик. Несмотря на все
мои волевые усилия, мое лицо – меняется. Мысли не концентрируются и, не зависимо от моих
команд мышцам, скулы неумолимо заостряются, кончик носа задирается вверх, челюсть
задвигается назад, а брови и верхняя губа – опускаются вниз… А главное, – мои глаза… Светлый и
открытый взгляд веселого молодца Славы Соколова становится – сосредоточенным и жестким
взглядом не столь молодого “волка”. Нет, в своем виде мне Снегиреву показываться никак нельзя –
ведь этому суровому диверсанту не известно, что я не обычный боец-“волк”, а боец тишины
высшего уровня – “волк”-“оборотень”… глумливый, как бес, и бесцветный, как белая бумага.
Только мои мысли имеют окраску – они, как цветные карандаши, хранящиеся у меня не в коробке,
а в голове. Ими я всегда могу раскрасить лицо точно так, как того будут требовать обстоятельства
или Игорь Иванович. А главное, – я из тех, кто меняет не только тело, но и – душу, и – мышление.
И об этом знает только Игорь Иванович. Он один знает, что я – это я. А полковник Снегирев
считает, что я – Слава Соколов… такой добрый диверсант… такой боец с улыбкой Гагарина и
трудолюбием Золушки.
– Черт бы этого парня побрал! Проскользнул, видать… Не зря, видно, Игорь Иванович из-за него
все с ног на голову поставил… Проскользнул! Больно шустрым стал, как до ужина дело дошло.
Еще бы – не заголодаешь здесь. К ужину и я не дурак поспешить. Хоть бы догадался парень эту
лапшу сварить отдельно от этой тушенки. А нет, не догадается – бухнет все в котел – и делу конец.
А надо… Да, сначала лапшу надо в кастрюле сварить, а после – на сковороде зажарить, заодно с
мясом… Точно… Тогда лапша, пропитанная бульоном, не только пахнуть специями будет, но и на
зубах хрустеть… Да еще бы хлеба с маслом… И сахара бы с чаем и с лимоном еще хлебнуть… А
после – и водочки! Кристальной да чистой… с огурчиком и черным хлебом…
Полковник с довольным видом хлопнул себя по выставленному вперед брюху и двинул к выходу.
Перечисляя мечты о любимых блюдах, он бурчит и мурлычет, как скрещенный с самосвалом кот.
Так у него повелось – с людьми полковник мало говорит, а с собой – много. Занятный он мужик –
за ним и просто, интереса ради, последить можно. Забавит он меня изрядно. Но мне сейчас не до
веселья. Задач и забот у меня по горло, а времени… Мне время, как всегда, позарез нужно, а его у
меня, как назло, – нет никогда. Я вслушался в отдаляющиеся шаги, выпутался из электро-паутины,
слетел на пол и потащился следом за Снегиревым. Выжимал он меня в течение всех суток так же
безжалостно, как лимон, – и выжал. Сдавил тяжелой рукой и отправил в рот, не кривясь. Так что
теперь, вырвавшись из его мертвой хватки, я встал возле двери, кислый, как выплюнутая им
лимонная корка.
Эх, Игорь Иванович, не вовремя вы меня из Берлина вытащили! Знаю, что дела англичан
горячими кострами горят и холодные тени мне под ноги бросают, но – не вовремя вы меня из
Берлина отозвали!
Я выглянул тайком из темноты, вдохнул чистый воздух с горьким дымом догорающей сигареты и
огляделся тихонько. Вдали виднеется лучик белого света – Снегирев в пролеске бродит, собирает
что-то под сосной… видно, – шишки. Это он о жене заботится – болеет она у него постоянно и
поделки мастерит из всяких таких штук вроде шишек. Жена у него – подруга боевая, верная и
преданная. Она с ним вместе по всем горячим точкам моталась – по всем, в какие она только могла
попасть… в какие ей только разрешали поехать. Вот и подцепила где-то там чужеземную заразу
какую-то… вот полковник и старается ее болезнь долгую скрасить хоть как-то – он никогда ее
мучений из головы не выпускает. Да, они друг о друге много думают. А я… Я о многом думаю… в
основном, – о себе, о своей стране и о своей службе. У меня ведь нет ничего, кроме страны, и
никого, кроме командира, – Игоря Ивановича. Я пережал окурок пальцами, гася дымящий огонек,
положил в пустой подсумок. Прикрыл рукой пламя, прикурил еще одну сигарету. Закрыл люк,
закрутил вентиль, и всмотрелся в затянутые тучами выси. Видно, будет гроза… видно, от этого
гнетет так тягостно.
Пропахший прелой травой и сосновой хвоей ветер обдал меня осенним холодом. Обернулся,
вглядываясь в темный и тихий лес, скрывающий вдали завитые колючей проволокой заборы…
вошел в открытые двери еще более темного и тихого корпуса… Все на объекте будто вымерло… Да
10
вообще так оно всегда и бывает… Так оно и должно быть, когда на объектах объявляюсь я, – ведь
меня запрещено видеть… меня нельзя знать. Все системы слежения отключены – иду к лестнице
по короткому коридору, не думая, что меня видят, и светлый открытый взгляд Славы Соколова
окончательно меняется, становясь иным, – моим истинным, никаким… похожим на чистый лист. Я
скидываю мокрую куртку, стягиваю словно приклеенную к спине майку, поднимаясь по
ступенькам… сжимаю челюсти и свожу плечи на пропахшем хвоей сквозняке. Из головы не идет,
что недалеко отсюда, в Москве, снова бунтует толпа, заведенная старым правительством и пока не
задавленная новым. Никак люди не поймут, что ничего не сделают нашей нынешней власти, как
ничего не сделали ставленнику британцев и их товарищей. Они не понимают, что сейчас у власти
не человек, взявший у врага деньги и отдавший врагу волю вместе с душой. Не понимают, что
наши генералы поставили другого человека, могущего объединить и освободить от, скрыто
вторгшегося, врага страну… могущего захватить власть и стать не человеком, а кошмаром –
очередным чудовищем беспредельного властвования… ведь после вражеского вторжения и