Еще жива

— Я не знаю, — бормочет она. — Я не знаю. Я не знаю…
Ее плечи дрожат под линялой рубахой.
— Глупая девчонка сама виновата, — грубо произносит швейцарец.
Я встаю, беру рюкзак, помогаю Лизе подняться на ноги. Нужно покормить ее и помыть, потом увести отсюда подальше, пока существа, бывшие когда-то людьми, не нашли возможности выбраться наружу.
— Что, черт возьми, с тобой такое? — спрашиваю я его.
— Она слепа.
— Она всегда была слепа.
— И при этом болталась тут без сопровождения. Она глупа, и от нее одни неприятности. Ты не должна никому верить, — заявляет он, — и ей тоже.
— Заткнись, — говорю я. — Заткнись и все.
Но он уже заронил зерно в мое сознание, и там уже растут его побеги.
Тогда
— Вы уже заглянули внутрь вазы, Зои?
— Нет. Я знаю, что должна.
Голос доктора Роуза придает мне уверенности. От него исходит спокойствие.
— Если вы хотите двигаться дальше, вам необходимо посмотреть внутрь.
— Я знаю.
— Я знаю, что вы знаете.
Наши улыбки встретились и соприкоснулись в середине комнаты — так, как никогда не соприкоснутся наши тела.
К тому времени когда я подхожу к дому, моя смелость улетучивается, оставляя лишь страх.
Сейчас
— Он собирается взорвать амбар, — говорю я Лизе. — Я не могу помешать ему. Он все равно сделает это.
Велосипед опять отяжелел от съестных припасов, эти консервы набраны в деревенских кладовках. Я нашла бинты и антибиотическую мазь, и все это теперь лежит в недоступном для сырости кармане ее куртки-дождевика.
Мы стоим на дороге, с которой сошли вчера, мир вокруг нас тихий и мокрый. А потом раздается взрыв, пламя застилает небо. На этот раз мы не падаем на землю. Мы стоим и смотрим, и я не испытываю радости от того, что амбара больше не существует. Все, что я могу сейчас чувствовать, — это надежда, что эти люди обрели какое-то подобие покоя.
— Я думала, что опять буду блевать, — говорит Лиза слабым, безжизненным голосом, глядя на то, как сгорает часть нашего прошлого. — Я поняла, что дождь прекратился, и вышла подышать свежим воздухом. Я заблудилась, не могла отыскать окно, чтобы влезть обратно. Я услышала, что они ко мне приближаются. Они издавали звуки, похожие на собачьи. Я не знала, что это не собаки. Поначалу не знала. Не знала, пока не проснулась в амбаре. Я пыталась выбраться наружу, потом нашла лестницу и залезла наверх.
— Что случилось с твоим глазом?
— Я не знаю.
— Ладно, ты не обязана мне рассказывать, если не хочешь.
— Ты думаешь, я глупая. Глупая слепая девочка.
— Глупый человек не залез бы по той лестнице.
На мгновение она уходит в себя. Потрясение все еще блуждает в дальних углах ее сознания.
— Это сделали не люди-собаки. Там было что-то острое в досках. Гвоздь, наверное. Толстый длинный гвоздь. Понимаешь? Я такая дура. Теперь никто меня не полюбит. С одним-то глазом.
Невидимая линия на земле между нами не позволяет мне подойти к ней ближе. И я не нахожу нужных слов.
— Мне должны были дать собаку-поводыря, до того, как все это началось. Я всегда хотела иметь собаку. Собака любит тебя, каким бы ты ни был.
— И что же случилось?
— Отец сказал, что нам не нужен лишний рот.
Она отворачивается.
Тогда
Я не знаю, почему продолжаю лгать. Может, это как экспресс: если отправился в путь, то не меняет направления до конечной станции. Или, может быть, я просто дурной человек. Хотя, если честно, я так не думаю.
— Этой ночью мне опять снилась ваза, — начинаю я и тут же останавливаюсь, раскрываю ладонь и массирую сразу оба виска большим и средним пальцами. — По правде говоря, нет. Нет, мне вообще не снилась ваза.
На нем сейчас надето его служебное лицо: спокойное, не осуждающее, глаза горят вниманием. В этом человеке невозможно уловить даже намека на желание узнать больше о том, кем я являюсь на самом деле, когда не разыгрываю ненормальную на этой кушетке. Он опускает глаза в блокнот, что-то там черкает, затем снова встречается со мной взглядом.
— Вы воспринимаете это как прогресс?
— А что вы только что записали?
Доктор Роуз откидывается на спинку кресла и, потягиваясь, самоуверенным движением самца потирает живот. Сквозь рубаху можно рассмотреть, насколько его живот твердый, плоский и слегка рельефный.
— Это имеет значение? — спрашивает он.
— Пожалуй, нет, просто любопытно.
Он натянуто смеется.
— В чем дело? — спрашиваю я, не поняв причины его смеха.
— Я не могу уговорить вас посмотреть внутрь вазы, однако же вы хотите взглянуть на то, что я пишу.
— Возможно, мне хочется узнать, что вы в действительности думаете обо мне.
Я закидываю ногу на ногу и наклоняюсь вперед. Бросаю на него взгляд, про который Сэм когда-то сказал, что в нем поровну тревоги и искушения. Чувство вины молнией вспыхивает в моем сознании и тут же гаснет. Мы — доктор и пациент. Нет, клиент. Так он сказал. Но я больше не могу воспринимать его подобным образом, как и он не в силах сдерживаться и не сидеть вот так, с разведенными в стороны коленями и ладонью на животе — все указывает на его член. Наши тела иногда делают то, что делают, не дожидаясь разрешения.
— Так скажите мне, я сумасшедшая?
Он делает глубокий вдох и смеется.
— Держите!
Блокнот совершает короткий полет. Во мне все трепещет от возбуждения.
Молоко.
Туалетная бумага.
Позвонить маме после семи.
Начать снова ходить в спортивный зал.
Апельсины.
Смысл этих слов постепенно просачивается в мое сознание.
— Это список покупок.
— Моя тайна раскрыта. Мне необходим список покупок. Иначе я прихожу в магазин и забываю, что мне было нужно. Никому не говорите об этой моей слабости. Моя репутация висит на волоске.
— Вы составляете список во время наших сеансов?
— Не только во время ваших и не только список покупок. Иногда рисую бессмысленную чепуху. Или делаю заметки по научно-исследовательской работе, идея которой бродит в моей голове со времени окончания университета.
— То есть вы не слушаете.
— Я слушаю.
Его улыбка расцветает постепенно, но я не купаюсь в ее лучах, ибо, как и солнечный свет в зимний день, она не способна растопить усиливающийся холод у меня внутри.
— Я просто не делаю заметок. Как и многие психотерапевты. Но клиентам спокойнее, если мы делаем какие-то записи.
— Ваза существует в реальности, — выпаливаю я. — Она так же реальна, как кресло, в котором вы сидите.
Я тру лицо обеими ладонями.
— Она не сон. И никогда не была сном. Она просто однажды возникла из ниоткуда.
Мои слова пробивают брешь в наших наладившихся отношениях. Словно ставни захлопываются, его улыбка, его теплота, его желание улетучиваются, оставляя на этом месте беспристрастного врача.
— Это никогда не было сном?
Тук, тук, тук — стучит по бумаге ручка. На этот раз не список.
— Расскажите мне подробнее.
Мы словно повисли в зябком коконе молчания. Я не могу понять, одна ли я ощущаю этот мороз. «Ты тоже его чувствуешь? — хочу я спросить. — Ты хоть что-нибудь чувствуешь?» Но если уж честно, то он пока не знает природы и масштаба моей лжи.
Я рассказываю ему все. Факты. Теперь он знает, что я испытываю в этой связи. В ответ он смотрит на меня с таким холодным вниманием, что я поеживаюсь в лучах полуденного солнца, заливающего помещение.
— Почему сейчас?
— Я должна была рассказать вам. Я больше не могла держать это в себе.
— Почему нужно было начинать со лжи?
— Я не хотела, чтобы вы подумали, будто я сумасшедшая. Или, что еще хуже, глупая. С тех пор снежный ком разрастался. Я не знала, как выпутаться из этих сетей.
— Я был на вашей стороне, Зои.
Был.
Тук, тук, хлоп — он кладет ручку на блокнот, отодвигает его в сторону.
— Не знаю, чем я могу помочь. Вам нужно в полицию, а не к психологу. Если только ложь не превратилась у вас в привычку, тогда я сумею дать направление.