Еще жива

— Нет. — Я мысленно пробегаю список обязанностей, которые никогда не меняются.
— Применили новое чистящее средство?
Только я открыла рот, чтобы ответить, как подхалимски встревает Хорхе:
— Нет, сэр, все как всегда, все как обычно.
П. Поуп ждет, и я знаю, что он хочет услышать мой ответ.
— Мы используем одни и те же средства с тех пор, как я поступила сюда на работу, — говорю я.
— Новая парфюмерия, кремы, что-нибудь изменилось? Подумайте хорошо.
Только ваза. Но это не имеет никакого отношения к кучке дохлых мышей здесь.
— Нет, — уверенно произношу я.
П. Поуп хлопком соединяет ладони и потирает их, будто бы перемалывая это происшествие в пыль.
— Ладно, тогда, возможно, дело в том, чем мы их кормим, да?
Он уходит. Его плечи расправлены, голова поднята, кулаки сжаты. Женщина следует за ним. По движениям ее головы я понимаю, что она задает его спине вопросы, на которые не получает ответа.
«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.
В конце рабочей смены Хорхе идет за мной в раздевалку.
— Тебе не нужна эта работа.
Я ничего не отвечаю.
— Моя двоюродная сестра могла бы занять это место.
Продолжаю его игнорировать.
— Я знаю, что ты живешь в дорогой квартире.
Я не утруждаюсь, чтобы посмотреть на него.
— Ты посмотрел мое досье в компьютере.
— Не отрицаю.
— Тогда ты знаешь, что мне ее оставила свекровь.
По пути к станции метро я вижу его удаляющийся пикап с болтающимися беличьими головами. Когда-то это авто знало лучшие дни. На бампере красуется надпись: «Иисус — мой второй пилот».
Сейчас
Мы натыкаемся на автомобиль, брошенный на обочине. Бензина в баке хватает, чтобы проехать двадцать два километра. За рулем швейцарец. Во время этой короткой поездки я успеваю забыть, как это — быть мокрой.
Когда двигатель, проклокотав, заглох окончательно, мы продолжаем идти пешком, и я забываю, как это — быть сухой.
— Расскажи мне о своей работе, — говорит швейцарец.
Я сижу под деревом на корточках, пытаясь высчитать, сколько нам еще предстоит пройти. Сотню километров или около того. В лучшем случае это займет пять дней. Сегодня десятое марта. Значит, у меня есть девять дней до того, как «Элпис» придет и уйдет со мной или без меня. А затем вернется только через месяц. Или вообще никогда.
Разворачиваю карту, раскладываю ее на своем рюкзаке.
— Рассказывать особенно нечего. Я уборщица. Ну, то есть была ею.
— Уборщица, которая знает о Дарвине.
— Я много чего знаю.
С другой стороны дерева Лиза открывает банки с низкосортными мясными консервами. У меня бурчит в животе.
— Что именно ты чистила?
— Полы, клетки.
— В «Поуп Фармацевтикалз», — уточняет он, — об этом ты мне говорила в амбаре.
— Да, ты слышал о ней?
— Это известная в кругах медицинских работников компания. Чем ты занималась до того?
— Я работала там, где уборкой занимались другие.
Он смотрит, как я ем.
Когда мы снова отправляемся в путь, он спрашивает:
— Ты знаешь, кто отец твоего ребенка?
— Да.
— Очень многие женщины не знают этого.
Лиза хромает.
— Мозоли, — говорит он. — Займись ими, иначе она занесет инфекцию, и ты, выйдет, зря ее спасала.
Тогда
Конверт приходит в пятницу. Чистый, белый, с моим именем, написанным печатными буквами на лицевой стороне мужским почерком, который я сразу же узнаю?.
Я кладу конверт на журнальный столик и смотрю на него, не решаясь распечатать. Комната продолжает наполняться загадочными явлениями: сначала ваза, теперь это письмо.
Звонит телефон. Включается автоответчик. По квартире разносится голос Джеймса:
— Как поживает моя лучшая подруга? Слушай, Рауль просил позвонить тебе. Он хочет знать, открыла ты вазу или нет. Если нет, то мы можем заехать за тобой и за ней и просветить ее рентгеном. Что скажешь на это? Соглашайся. Я останусь твоим лучшим другом.
Я беру конверт в руку. Легкий. Тонкий. Хотя, возможно, внутри него послание, по эмоциональному заряду равное бомбе. Я разрываю конверт.
Зои, я не могу это принять, мы не закончили сеанс. Не важно, сон это или нет, открой вазу. Лучше знать правду.
Подписано просто: Ник.
Мой чек вываливается из конверта и, кружась, опускается на пол.
Джеймс отвечает на третьем гудке.
— Зои! — говорит он. И потом: — Рауль, его здесь нет.
Рауль из другой комнаты зовет: «Сократ, Сократ!»
— Слушай, я могу перезвонить.
— Нет, нет, не нужно. Знаешь, это как у котов. Они приходят домой, когда к этому готовы.
Если вообще приходят.
Я думаю о Стиффи, о том, что он до сих пор не появился и что Бену нет до этого дела.
— Значит, ты с Раулем…
Вопрос повисает невысказанным.
— О да, уже. Или будем, когда Рауль почувствует себя лучше. Поэтому я у него дома. Он заболел, и я готовлю свой знамени-и-итый куриный суп. Так что, мы сделаем это?
— Обязательно, когда Рауль поправится.
— Спасибо, спасибо, спасибо.
— Ты уверен, что в музее никто не будет возражать?
— Они ничего не узнают. А если даже и узнают, они, так же как и мы, любят хорошие исторические тайны. Если это и вправду недостающее звено, как полагает Рауль, руководство, возможно, захочет ее приобрести. Такое важное открытие принесет нам всемирную известность.
Если я от нее избавлюсь, она перестанет быть моей проблемой. Но проблема, переданная в чужие руки, не перестает быть от этого проблемой.
— Хорошо, тогда так и поступим.
— Дорогой? — обращается он к Раулю, отвернувшись от трубки.
Издали, откуда-то из недр квартиры, раздается голос Рауля, который приближается по мере того, как Джеймс идет к нему.
— Дорогой, Зои подняла оба больших пальца вверх.
— Пожалуй, только один, — говорю я, смеясь.
— Только один палец.
Рауль берет телефон:
— Ловим тебя на слове.
— Желаю скорейшего выздоровления.
— Ты прелесть, — хрипит он. — Неудивительно, что Джеймс тебя обожает. Мы собирались лететь в Майами на следующей неделе, но там формируется ураган.
Потом его рвет.
Холодок пробегает у меня по спине.
Сейчас
Крики Лизы выдергивают меня из тяжелого сна. На часах 2:24 ночи, а по ощущениям в теле — 20:15 вечера, что на пятнадцать минут позже того момента, когда я положила голову на свой рюкзак под раскидистым деревом.
Она теперь другая. Чего-то в ней недостает. Не только потерянного глаза.
Я ругаю себя. Мое рациональное сознание говорит, что я была слишком утомлена и что, независимо от того, хотела я или нет, все равно уснула бы в ту ночь. Песочный человек [19] иногда берет свое, не сообразуясь с ценой. Но другая часть меня пеняет, что я могла бы сделать больше для защиты одного подопечного.
Двоих.
— Что случилось? — спрашиваю я хриплым ото сна голосом.
— Просто сон приснился, — отвечает швейцарец.
Этой ночью он стоит на часах.
Двоих. Лизы и моего нерожденного ребенка. Хотя пока это еще не настоящий ребенок, так ведь?
Что сейчас происходит в моем животе? Я не помню. Сведения о событиях между зачатием и рождением все больше путаются у меня в памяти, когда я пытаюсь распределить их по неделям. Сейчас уже появилось сердцебиение, это я знаю. И ногти. Но я помню это по фильму, а не по схеме во временном медпункте и не по книге, которую мне дал врач, совершенно ничего не знавший о деторождении. Он снабдил меня витаминами и пожелал удачи, и это все, что от него можно было получить. Беременность не имеет значения. Сейчас. Роды далеко не на первом месте, когда все вокруг гибнет. Новая жизнь не восполнит старую.
Я могла бы спросить у швейцарца. Он, наверное, знает, какие клетки сейчас делятся, обособляясь в органы, каково соотношение человекоподобного и инопланетного во внешности плода. Он, должно быть, знает, насколько нормально это едва заметное дрожание.