Еще жива

— Ты очень скоро станешь толстой, — внезапно произносит швейцарец, — если монстр внутри тебя не умрет.
Я жую, глотаю и размышляю, имел ли когда-нибудь швейцарец хорошие манеры или это только изменившийся мир лишил его их. Солдат смотрит на меня.
— Я беременна.
Лиза уставилась на меня сквозь огонь своим единственным глазом, теперь ее челюсти не двигаются.
— Ты мне не сказала, — говорит она, — почему ты молчала?
— Потому что у нас было много других забот.
— А я тебя считала своей подругой.
Швейцарец смеется, но в его смехе нет радости.
— Женщины.
Потом, закопав объедки, располагаемся вокруг костра, итальянец придвигается ко мне поближе.
— У тебя будет бамбино? [23] Я пойду с тобой в Бриндизи, прослежу, чтобы ты была в безопасности. Моя страна, мой народ…
Он делает жест, будто переламывает прутик надвое.
— Спасибо.
Он герой. Улицы городов по всему миру завалены трупами таких, как он.
Мне снятся мыши, разбойники и обещания, которые я не могу выполнить. Все это преследует меня, пока я не просыпаюсь. Место, где лежал солдат, пусто. Под низко свисающими ветвями дерева стоит швейцарец и вглядывается в ночную тьму. Хотя он стоит ко мне спиной и не может знать, что я открыла глаза, он говорит:
— Солдат ушел.
— Куда он отправился?
— Говорю тебе, ушел.
— Вот так взял и ушел? Не попрощавшись?
— Он сказал чао.
— Среди ночи.
— Его намерения изменились, он заявил, что хочет разыскать свою сестру, если она еще жива. Я показал ему направление и проследил, как он пошел к дороге.
Когда швейцарец оборачивается, я вижу, что он держит что-то в руках. Ледяные пальцы сжимают мое сердце, заставляя меня облиться холодным потом.
— Это его пистолет.
— Он отдал пистолет мне. Это подарок.
Я не верю швейцарцу. Но теперь у него есть пистолет, а у меня нет ничего, что можно было бы противопоставить ему. Поэтому я ничего не говорю. Сжавшись, я придвигаюсь поближе к угасающему костру и наблюдаю, как он полирует оружие полой своей рубахи.
Я не произношу то, что вертится у меня на языке. Я не произношу эти слова из-за страха, опасаясь, что высказанные вслух, они обретут силу реальности.
Солдат мертв. Солдат мертв. Солдат мертв.
Тогда
— Рауля нет.
Джеймс стоит, привалившись к косяку входной двери моей квартиры. Он шумно, тяжело дышит, его кожа такого же оттенка, как у фигур мадам Тюссо.
— Надо же, мне очень жаль.
Это случалось и раньше, когда у одного из нас или обоих было разбито сердце. Обычно вечер заканчивался чрезмерной выпивкой и болезненными рассказами о других прошлых любовных связях, но сегодня все иначе. Сегодня Джеймс выглядит так, будто выдирался на свободу из гроба.
— Что произошло? Мне казалось, что вы, ребята, живете душа в душу.
— Он не ушел. — Джеймс выплевывает слова, как оливковые косточки. — Он умер. Умер. Умер.
Его долговязая фигура складывается, опускаясь на пол.
— Умер.
— Умер?
Я не могу в это поверить, но, признаться, не удивлена, хотя и не могу объяснить почему. Только где-то глубоко внутри я что-то знаю, чего знать не хотела бы.
— Да, именно, — рыдает он. — Я уже был готов влюбиться в него. Может быть, даже и влюбился, поэтому мне так больно. Мы недавно обсуждали возможность переезда за город, чтобы со временем создать семью.
— Что же произошло, друг?
— Он просто умер. Он болел, а потом перестал дышать. А потом стал холодным, как эти его чертовы глиняные черепки.
— Мне так жаль, Джеймс, так жаль…
— Но это еще не самое худшее.
Я сажусь рядом с ним на пол и, сгорбившись, обнимаю парня за плечи, притягиваю его голову, прижимаю к своей шее.
— Рассказывай.
Он поднимает на меня глаза, в них краснеют тонкие прожилки.
— Кажется, у меня то же самое, что было у него. Наверное, я умру.
Мой рот раскрывается, но слова застревают в горле. Потом я обнаруживаю, что они прячутся там, где хранится ложь, которую мы говорим горячо любимым людям, чтобы оградить их от жестокой правды жизни.
— Ты не умрешь, Джеймс. Я отвезу тебя в больницу, хорошо?
— Я тебе не верю.
— Отвезу, обещаю. Подожди, я возьму свои ключи.
— Я имел в виду, что не верю, что не умру. Я чувствую это, Зои, оно ждет меня. Когда я засыпа?л вчера вечером, Рауль был еще жив. Только это уже был не мой Рауль. Это была смерть, натянувшая на себя его лицо, как маску из той новой коллекции, которую мы получили из Африки. Ему очень нравились артефакты. Он говорил, что ему приятно думать, что были времена и места, где считалось социально приемлемым носить маски.
— Я хочу, чтобы ты мне показал эту коллекцию, когда тебе станет лучше.
Его голова падает на грудь.
— Джеймс!
Его глаза закрыты, он улыбается в пол.
— Я пока еще здесь, ты не избавишься от меня так просто.
Мои плечи опускаются.
— Ты напугал меня.
— Ха-ха.
Затем он неожиданно падает на пол. Его тело сотрясается, он вцепляется пальцами себе в горло, бьется на полу. У него припадок, и я пытаюсь вспомнить, что нужно делать в такой ситуации. Что-то вставить ему в зубы, чтобы он не откусил себе язык? Или это делают только на ТВ, а в реальной жизни от этого никакой пользы? Я перекатываю его на бок и держу изо всех сил, пока он сотрясается так, будто внутри него сталкиваются тектонические плиты. Я переворачиваю свою сумочку, и все ее содержимое высыпается на пол. Нащупываю мобильный и набираю 911.
Никто не отвечает. Я снова набираю на тот случай, если я вдруг перепутала эти три простые цифры. Опять ничего, кроме нетерпеливого выдоха, вырывающегося из моих легких.
Джеймс успокаивается. Я жду, не будет ли повторного припадка, но ничего не происходит, только оператор наконец отвечает на звонок.
— Здравствуйте, изложите причину вашего звонка.
Мои пальцы ищут у него пульс, но ничего не бьется под липким воском, который еще несколько секунд назад был его кожей. Я, должно быть, ошиблась. Есть пульс. Он должен быть.
— Вы меня слышите?
Я не там ищу, вот в чем дело.
— Джеймс, очнись, — говорю я.
Прижимаю ладонь к его груди и пытаюсь нащупать «тук-тук, тук-тук». Жду, пока мои губы механически произносят адрес.
— Какова причина вызова? — повторяет оловянный женский голос.
— Пожалуйста, скорее!
Телефон летит через комнату, отправленный моей рукой.
— Джеймс. Поднимайся.
Я хлопаю его по груди, хлопаю по щеке так сильно, что у него дергается голова.
— Джеймс! — На этот раз я почти кричу, как будто он глухой старик, а не…
Не произноси этого. Если ты это не скажешь, оно не станет правдой.
…мертвец.
Не надо. Только не надо.
Я должна внушить ему желание жить. Я наваливаюсь всем своим весом, массируя ему сердце, вталкиваю свой выдох ему в рот и… ничего. Его сердце отвергает мои прикосновения, легкие отвергают мое дыхание. Его душе нет дела до моих желаний. Но я продолжаю, пока не замечаю тихий шум, исходящий из его горла.
Нет, не из горла. Чуть дальше, непосредственно из-за его ушей.
Это похоже на то, как моя мать, жаря баранину, делает глубокие прорези в мясе и вставляет в каждую зубок чеснока. Только его шея покрыта тонкими, как бумага, кожными лоскутами…
Я выдыхаю в Джеймса, надавливаю ему на грудь обеими руками… которые вздрагивают, когда выходящий воздух приподнимает их.
Я видела такое раньше в аквариумах и ресторанах морской пищи. Жабры. У Джеймса жабры.
Сейчас
Я просыпаюсь от тихого звука, таинственного и скрытного. Некоторые звуки принадлежат неблаговидным делам, и мы, слыша их, понимаем, что происходит что-то неладное.
Я не шевелюсь, лежу с закрытыми глазами, подавляя одно ощущение, чтобы другое могло использовать его силу. Огонь почти угас, я больше не чувствую яростного жара, а только слабое тепло, которое целует мою кожу, и это значит, что он еще не умер. К рассвету огня уже не будет, и вскоре после этого нас здесь тоже не будет.