Еще жива

Постчеловеки, предчеловеки — загородному пейзажу до этого нет дела. Его красота расцветает до тех пор, пока до нее не дотянулся прогресс, и так может продолжаться бесконечно. Мы набиваем животы виноградом, который выращивался для изготовления дорогих вин, и берем с собой столько, сколько можем унести.
Мы отдыхаем, но не очень долго. Времени осталось в обрез. Иногда я задаюсь вопросом, почему швейцарец с такой готовностью сопровождает нас. Можно было бы спросить, но я не спрашиваю. Его безумие спокойное и хладнокровное, и я знаю, что он убил итальянца не для нашей безопасности, а для того, чтобы устранить с пути потенциальную угрозу. Лучше уж пусть остается с нами. Пусть и не на нашей стороне, но и не против нас. Так я могу за ним наблюдать.
Теперь он использует Лизу для своего удовольствия, часто останавливаясь для этого среди фруктовых деревьев в каком-нибудь зеленом саду. Аромат портящихся фруктов — это запах его похоти, и этот приторный запах выворачивает меня наизнанку. Лиза охотно принимает в этом участие или, как минимум, не сопротивляется. Она идет к нему с полуторжествующим-полусмущенным выражением лица. Ее возбуждает то, что он ее хочет, хотя она и не понимает почему. После этого Лиза становится тихой, и я знаю, что она задается вопросом: любовь ли это? На привалах она сидит с низко опущенной головой.
Я ее не осуждаю, она не более чем ребенок.
— Ты хочешь посмотреть? — спрашивает он меня.
— Пошел ты.
Мне не нужно пробовать гнилые фрукты, чтобы понять, что в них нет ничего хорошего.
— Как ты думаешь, это правда? — спрашивает Лиза.
— Что правда?
— Внутри меня монстр? И внутри тебя?
— Нет, я так не думаю.
— Но ты не можешь знать.
— Не могу.
— Я не хочу рожать монстра.
Лицо Лизы с невидящим глазом обращено вперед.
— Я вообще не хочу рожать.
Тогда
Тени совершенно бессмысленны в моем тускло освещенном жилище. Они, кажется, устраиваются там, где им больше нравится, а не там, где им положено физическими законами. Я могла бы включить больше света, прогнать их из комнаты, но я этого не делаю, потому что часть моего сознания верит, что они, прилипнув к стенам, не исчезнут. Какая-то часть меня просто не желает знать, что за ними скрывается.
Я не прячусь в тени. Я выбираю середину кухни, чтобы сделать телефонный звонок. Отсюда мне видно входную дверь и вазу. Стоя здесь, я могу наклонить голову на один-два дюйма налево, и они скроются из виду.
Раздаются гудки. Моя надежда тает с каждым угасшим звуком. Затем включается автоответчик и я слышу записанный голос доктора Роуза, говорящего со мной из прошлого.
Я рада, что он не ответил. Так мне легче: говорить с компьютером, который сконвертирует мой голос в звуковой файл и сохранит где-то на сервере, может быть, на Среднем Западе, [26] а может, в Индии. Так я могу поговорить с ним, и он меня услышит, хотя сейчас и не слушает.
— Привет, это Зои Маршалл.
Слова спотыкаются у меня на языке, словно знают о своей банальности.
— Я просто не знаю, кому еще позвонить. Мои родные могут подумать, что я не в себе, а двое моих близких друзей умерли. Они, конечно, теперь прекрасные слушатели, но поддержки от них нет никакой. Поскольку выслушивание и поддержка — это ваш профиль, я и подумала о вас.
Я подтягиваю колени к груди, кладу на их выпуклые хрящи подбородок.
— Я думаю… я подумала, что ваза приносит несчастья или, возможно, она убивает людей. Я знаю, что вы считаете, что мне нужно распечатать ее, но… я не могу. Это как та история с ящиком Пандоры. Вдруг, когда я ее открою, весь мир покатится в ад? Вдруг и вправду все проблемы мира высыплются оттуда? Вокруг меня умирают люди. Это ненормально. Я не хочу быть Пандорой или Тифозной Мэри. [27] Я хочу остаться собой. Я не сомневаюсь, что вы сочтете меня чокнутой, услышав такое, но… ладно, забудьте.
И я кладу трубку.
Только я и ваза прозябаем в этой квартире. Светящиеся зеленые цифры на микроволновке отсчитывают минуты. Когда моя жизнь становится на семнадцать минут короче, раздается телефонный звонок.
— Я хочу с вами встретиться, — говорит Ник.
Теперь просто Ник, не доктор Роуз. Ник. Я мысленно произношу это имя, и мои щеки теплеют, как будто это конкретное сочетание букв производит на меня магическое эротическое воздействие.
— Вы все еще свободны по пятницам?
— Я не имел в виду свою профессиональную деятельность.
— А-а.
И, помолчав, уточняю:
— Когда?
— В ближайшее время. Только дайте мне несколько дней.
В его голосе звучит странная нотка, что-то вроде напряжения, свидетельствующая о том, что между нами существует препятствие, которое не так-то просто удалить.
— А в чем проблема, Ник?
Впрочем, я это знаю. Знаю еще до того, как он об этом скажет.
— Ничего особенного. Просто желудочный грипп.
Сейчас
Добро пожаловать в Бриндизи. Приятного времяпрепровождения. Наслаждайтесь видами. Ешьте хорошую пищу, пейте наши вина. Отдыхайте.
Табличку с таким содержанием я хотела бы увидеть. Но дружеские приветствия обычно не сопровождаются изображением черепа с костями. Выгоревшие слова на воткнутом в землю знаке из потемневшего дерева предостерегают о том, что это место неблагополучно. Впрочем, им не нужно было утруждаться: улицы заполнены человеческими останками и ржавеющими автомобилями настолько, что среди них трудно найти проход.
Из-за близости моря все металлическое быстро ржавеет. Соленый ветер уносит запахи разложения, оставляя знакомый резкий запах морской воды. Мне снова десять лет, я стою на набережной со своим стаканчиком мороженого. Мне пятнадцать, и я купаюсь с друзьями. Двадцать три, и мы падаем с Сэмом на песок и занимаемся чем-то таким, что любовью не является.
Мы врезаемся в мертвый город неровно составленным треугольником: Лиза и я идем впереди, а швейцарец позади нас с украденным у мертвеца оружием в руках. Я представляю, как он обдумывает, куда бы выпустить пули. В мою почку и плечо, возможно. Он наверняка знает, как можно причинить максимально длительную и мучительную боль.
Бриндизи — город холмов и низин. Побеленные, отмытые до яркого сияния бесконечными дождями дома смотрят сверху вниз со своих возвышений. По мере нашего продвижения вглубь город становится теснее от безлюдных высотных зданий, наполненных офисной мебелью. Как и всем прочим городам, этому для нормальной жизнедеятельности нужны люди. Без горожан, спешащих по делам, снующих в автомобилях и говорящих по телефону, атмосфера пуста и безжизненна. Бриндизи — город без души. То и дело из грязных окон выглядывают лица, чтобы посмотреть на нас, и тут же растворяются в тени. Жизнь здесь присутствует, но сейчас она желает оставаться незамеченной.
Стрелка моего компаса, поколебавшись, замирает, указывая на север. Мы идем на восток. Солнце над нашими головами совершает свое путешествие на запад, проглядывая сквозь облака. Дождь — наш неизменный попутчик.
Мы продолжаем идти, пока здания не расступаются в стороны и перед нашим взором не возникает оно — Средиземное море. Это не то искрящееся лазурное море, которое показывают в рекламных роликах, — сейчас это угрюмая серая широкая лента, закрывающая стык между давящим небом и бетонным полом. Оно больше не то, что было раньше, но ведь и я тоже другая.
Мне бы побежать к нему, но я не могу. Я слишком занята тем, что плaчу, привалившись к фонарному столбу.
— Вы, женщины, — говорит швейцарец, — слишком слабы.
Я поворачиваюсь и гляжу на него, держась одной рукой за столб.
— Чтоб ты сдох! Сгори в чертовом огне.
Он бьет меня.
Почему-то, если ладонь мокрая, пощечина становится особенно болезненной. Мне нет дела до того, что он меня ударил, хотя щека моя горит. Дело в том, что я высказала эти слова и теперь мое желание обрело силу.