Еще жива

— Я победил, — говорит он.
Пожалуй, он прав, но игра еще не окончена. На карту поставлено кое-что большее, чем я.
— Когда ты в последний раз видел свой собственный член?
Мой голос становится все более сдавленным по мере того, как его рука сильнее сжимает мне горло. Он тянет меня еще выше, прижимая к себе. Мои пятки отрываются от пола. Резина подошвы скрипит на плитках, когда я болтаю ногами, пытаясь нащупать под ними опору.
— Ты еще можешь держать его, когда отливаешь, или мочишься сидя, как женщина?
— Узнаешь, когда я тебе всуну.
— Да ну! У таких толстяков, как ты, не встает.
Тьма заволакивает мой взор. Еще только утро, но для меня свет стремительно меркнет. Рыдания Лизы теперь раздаются между ее криками.
В нем больше силы, чем казалось поначалу. Под жиром скрывается крепкая мускулатура — хорошая маскировка. Мои ноги повисают в воздухе.
На то, что произошло далее, понадобилось одно мгновение.
Опустив подбородок, я вонзаю зубы в его предплечье. Резцы рассекают ткани и упираются в кость. Затем я поджимаю колени вверх и, когда он отпускает меня, извергая из себя утробный рев, валюсь мешком и бью подошвами ботинок его ступни. Судорожно хватая воздух, я падаю вперед на колени. От удара жгучая боль пронзает голени. Мой противник приходит в себя и отдавленной ногой бьет меня в зад. Во рту разливается привкус теплой меди. Я кое-как поднимаюсь и бросаюсь в сторону, прикрывая рукой живот.
Никаких других мыслей, кроме как о выживании, в голове нет, пока я приближаюсь к стулу. Он оказывается легче, чем я думала, глядя на его потемневшее дерево. А может, и нет. В критическую минуту человеческое тело обретает удивительные способности. Я знаю это, потому что об этом говорила ведущая передачи «Это невероятно!» Кэйти Ли Кросби, у которой при этом было такое лицо, что восьмилетний ребенок не мог не поверить.
На моих кулаках белеют костяшки, когда я с силой сжимаю пальцы на спинке стула. Он англичанин, следовательно, мало что понимает в специфике моего национального спорта. Этот стул — моя бита, а его голова — мяч. Смертельный бейсбол.
Он идет на меня, и я, размахнувшись, бью. Раздается звонкий хруст ломающихся костей. Брызги крови заляпывают мне лицо и футболку: сладкий сон комара. Выбитые зубы сыплются из его перекошенного рта, и он валится на пол. Гора мяса, побежденная женщиной с помощью стула. Он выскальзывает из моих рук, когда я, пошатываясь, выхожу в холл и направляюсь по лестнице наверх.
Тогда
Я узнала его имя от подруги сестры своего приятеля.
— Боже мой, ты должна ему позвонить. Он лучше всех, — говорит мне подруга с тем преувеличенным воодушевлением, с которым обычно передают новости из третьих рук.
Ник Роуз. Имя больше подошло бы столяру, а не человеку, выслушивающему чужие проблемы за изрядное вознаграждение. Работает с деревом. Обычный парень. Да, я смогу. Вообще-то, когда я думаю о психоаналитиках, воображение рисует мне строгого Зигмунда Фрейда, ищущего связь между моими странностями и чувствами к матери. Отношения с матерью у меня просто замечательные, хотя я до сих пор не перезвонила ей и не связалась с сестрой, как она просила.
Как бы Фрейд это истолковал? А доктор Ник Роуз?
Я позвонила ему на мобильный прямо с улицы. Город живет в бешеном ритме. Над нескончаемым потоком автотранспорта раздаются резкие сигналы. Человеческие тела образуют живой конвейер, бегущий по тротуарам. Отсюда меня трудно будет расслышать, но именно этого я и хочу. Я — рационально мыслящая женщина, но появление вазы поставило под вопрос мою способность контролировать реальность. И в глубоких подвалах сознания, где я храню свои тщательно отделенные друг от друга и обернутые в упаковку позитивных мыслей страхи, у меня шевельнулась сумасшедшая идея, что ваза обо всем узнает.
В общем, я стою на углу и жду соединения, прикрывая ладонью трубку от уличного шума.
В телефоне раздается мужской голос. Я ожидала ответа женщины-секретарши и говорю ему об этом, а затем ощущаю укол стыда за стереотипное восприятие роли своего пола. Я немного феминистка.
— Это я, — говорит он, смеясь. — Мне нравится самому говорить со своими возможными клиентами. Это дает нам обоим почувствовать друг друга.
Клиентами, не пациентами. Мои плечи опускаются, расслабляясь, и я понимаю, как сильно было напряжено мое тело до этого мгновения. Голос доктора Ника Роуза теплый и сильный, как хороший кофе. Его смех — смех человека, который часто смеется.
Мне хочется снова его слышать, и я говорю:
— Чтобы сразу расставить все точки над «i», знайте: у меня нет тайного желания вступить в половую связь с кем-либо из моих родителей.
Наградой мне снова звучит его смех, и я улыбаюсь в трубку, сама себе удивляясь.
— У меня тоже, — отвечает мне доктор Роуз. — Я проработал это еще в колледже, чтобы не оставалось сомнений. Это было не так-то просто, особенно когда мой отец постоянно меня спрашивал, хорошо ли он выглядит.
На этот раз мы смеемся вместе. Внутренняя скованность тает, улетучиваясь из моего сознания. В конце концов он сообщает, что вторая половина пятниц будет полностью принадлежать мне, если я решу посещать его сеансы.
После окончания разговора я чувствую легкость в теле. Один лишь звонок к психоаналитику уже сотворил со мной чудеса. Пятница. Сегодня вторник. У меня есть в запасе три дня, чтобы состряпать правдоподобную историю про вазу. Пусть это будет сон. Психоаналитики любят копаться в сновидениях. Я ведь не могу рассказать ему правду и не могу сама себе объяснить почему — я просто не знаю. Ответа пока еще нет. Я не хочу, чтобы он счел меня сумасшедшей, потому что я не сумасшедшая. Скорее отчаявшаяся — так будет правильнее назвать мое состояние. Тихое отчаяние и ненасытное любопытство.
Я выполняю рутинные действия: отпереть, отпереть, открыть, закрыть, запереть, запереть, накинуть цепочку, включить сигнализацию. Мигающая лампочка на панели управления горит зеленым, как и должно быть.
Ваза ждет меня.
Сейчас
Всхлипывания Лизы доносятся из ее спальни. Я говорю ее спальни, но кто знает, кому она в действительности принадлежит? Кто бы ни жил в ней раньше, он побросал свои вещи в чемоданы или, может быть, коробки и спешно покинул комнату. Поэтому я называю ее Лизиной, хотя так будет уже недолго. Если только это в моих силах.
Наверх и налево, потом направо. Дверь открыта.
Все, что осталось от ее семьи, сейчас здесь, с ней.
Ее отец не такой толстый, как его брат, и моложе на несколько лет. Правда, отсюда мне его лица не видно. Его задница белеет круглой луной, разделенной полосой белесых волос на два полушария.
Лиза под ним, вмята в кровать лицом вниз. Она уже не предпринимает попыток борьбы, примирившись со своей ролью во внутрисемейной иерархии. Беспомощная кукла, пронзаемая своим кукловодом, сотрясающим кровать каждым дерганым толчком.
Омерзение сочится изо всех пор моего тела. Негромко вскрикнув, я кидаюсь к нему и хватаю его яйца в кулак. До того, как наступил конец света, у меня никогда не было маникюра и педикюра. От одной мысли о том, что посторонний человек пилит мои ногти, меня бросает в дрожь. Заросшие заусеницами, покрытые белыми пятнами, мои ногти зазубрены по краям из-за того, что я их грызу, когда лежу без сна, углубившись в свои мысли. И это в дополнение к тому, что в подобный момент мужчина совсем не жаждет, чтобы женская рука оказалась на его яйцах. Мои ногти клещами впиваются в нежную кожу…
Я ожидала, что он завопит, но этого не произошло. Его ягодицы качнулись еще раз, и он замер, как будто ожидая от меня дальнейших инструкций.
— Слазь с нее.
— Я прошу прощения, — бормочет он хриплым голосом.
— Не у меня. Вытащи свой член и скажи это ей.
Он слезает. Его эрекция увядает, и член повисает, болтаясь безвольным шнурком.
— Я прошу прощения, — повторяет он.
— Лиза, — бросаю я, — вставай, собери свои вещи.