Война за "Асгард"

Свистнул прут. На этот раз удар пришелся мальчику по губам, и Иван охнул, не в силах вытерпеть боль.
— Кого ты тут поджидал, сволочь? Отвечать быстро, не задумываясь!
Мальчик отступил на шаг, и Сантьяго заметил, что на этот раз он действительно испугался.
— Барин, на рысь охотился, богом клянусь! Рысь здесь ходит, многие видели!.. Что ж вы думаете, я на человека охотиться стану?
— Врешь ты, мерзавец, — равнодушно сказал Сомов и вновь поднял руку. Но ударить не успел. Сантьяго неожиданно для самого себя выхватил у него прут и отбросил в сторону.
— Аньтон, — закричал он, — немедленно прекрати это! Мальчик охотился на рысь! Ты что, не видел, куда он смотрел? Он даже не заметил, как мы подошли!
Сомов обернулся к шурину, и в глазах его впервые загорелось что-то похожее на интерес.
— Ага, вот и правозащитные организации проснулись… Спокойно, Саня, все под контролем. Во-первых, с такими стрелами на дичь не охотятся…
— Где ж я другие возьму, если брат только такие привез! — всхлипнул Иван.
Сомов, не оборачиваясь, сказал бесцветным голосом:
— Молчать, раб, а то язык вырежу. Во-вторых, охотиться в пределах поместья можно только по моему личному письменному разрешению, а я никому из Кондратьевых в этом году такого разрешения не давал. За нарушение моих законов я волен устанавливать любое наказание, я сам здесь закон. В-третьих, ношение оружия в моем поместье есть привилегия, дарованная только охране и егерям, всем же прочим оно запрещено под страхом устанавливаемых моим личным судом наказаний. Если же прибавить ко всему перечисленному мое глубокое убеждение в том, что этот малолетний мерзавец подстерегал здесь либо нас с тобой, либо кого-нибудь еще из гостей поместья…
— Повернувшись спиной к дороге, — саркастически перебил его Сантьяго. Ощущение, что он ввязался в какую-то до крайности неприятную историю, с каждой минутой становилось все сильнее.
Сомов замолчал, и некоторое время тишину нарушали только беззаботное пение лесных птиц да равномерный скрип качающихся верхушек сосен. Утро выдалось таким чудесным и свежим, что кровавые следы на лице мальчика казались размазанным соком каких-то ягод. Не хотелось думать о том, что весь этот жуткий спектакль с избиением еще не окончен.
— Аньтон, — Сантьяго дотронулся до каменного предплечья, — отпусти мальчика, и пойдем уже скорее домой. Ты же сам говорил— водка стынет..
Сомов усмехнулся.
— Саня, я сейчас заплачу. Кто пятнадцать минут назад уверял меня, что завязал и вступил в ряды анонимных алкоголиков.
— Я передумал, — быстро сказал Мондрагон.
— Тот, кто меняет решения с такой быстротой, не заслуживает доверия, — объявил Сомов. — Впрочем, дело твое. Забирай арбалет со стрелами, и пойдем.
Сантьяго не пришлось просить дважды. Он принял у Антона арбалет и, подмигнув мальчишке, потянулся за кожаным мешочком для стрел.
— А ты, Ванька, приходи к полудню в джим, — равнодушно бросил Сомов через плечо. — И старосте скажи, чтоб пришел. Судить тебя буду.
Мондрагон увидел, как лицо паренька мгновенно побледнело под расцвеченной кровью камуфляжной раскраской. Мешочек для стрел бесшумно упал в густой мох.
— Не волнуйся, — сказал Сантьяго, стараясь выговаривать русские слова как можно четче. — Все будет хорошо, увидишь!
Он сам наклонился и поднял упавший мешочек, но, попытавшись запихнуть туда стрелы, обнаружил, что руки дрожат намного сильнее, чем это обычно бывает с похмелья.
— Не так, — с досадой сказал Иван, отбирая у него болты. — Острием вниз, это поранитесь…
— Что ты там возишься? — закричал Сомов. — Вот уйду сейчас, ведь заблудишься на хрен!
Сантьяго виновато улыбнулся мальчишке.
— Все будет о'кей, — повторил он. — Обещаю.
Через минуту он догнал Антона и, сдерживая дыхание, пошел с ним рядом.
— Что, гуманист гишпанский, будешь просить у меня снисхождения к наглому рабу? — весело спросил Сомов. — А вот шиш тебе, а не снисхождение. Забью его насмерть палками или собаками затравлю. Злой я сегодня.
— Мне не хотелось бы так о тебе думать, — сказал Сантьяго. — Ты же культурный европеец, аристократ. Ты же учился в Сорбонне…
Антон засмеялся.
— И в Йеле? В Йеле я тоже учился. И что теперь, друг мой Саня? Думаешь, если у меня на стене висят эти ваши золотые бумажки, я не могу затравить собаками своего крепостного? Ошибаешься, Санек. Бумажки — это бумажки, а рабы — это рабы. Они — мои, понимаешь? Как лес этот, как вода в реке. Вот захочу — и лес вырублю, захочу — в воду наплюю, понятно?
— Понятно, — покорно сказал Мондрагон. — Но мучить человека — это же дикость, темные века… Я знаю, что у вас это было в порядке вещей лет двести назад, но теперь совершенно другое время. Мальчик абсолютно ничего не сделал, он хотел убить хищное животное, которое могло напасть на тебя, на меня, на Катю… Его не наказывать нужно, а… как это называется? Захвалить?
Сомов перестал смеяться.
— Если его не наказать, завтра здесь появятся еще десять человек с оружием. Они станут охотиться в моих лесах, ловить сетями рыбу в моей реке. Послезавтра они решат поселиться в моем доме. А немного позже меня сожгут вместе с домом, а на месте оранжереи навалят огромную кучу дерьма. Как это не раз случалось в этой стране… — Он остановился и, резко обернувшись к Мондрагону, схватил его своими огромными лапищами за плечи.— С этим народом можно только так, Сантьяго. Этот народ понимает только кнут. Двести лет назад Россия была великой державой. Вы все боялись нас, у вас духу не хватало сказать нам слово поперек. А потом быдлу дали послабление, и на этом великая Россия кончилась…
Он дышал часто и глубоко, и во всей его мощной фигуре Мондрагон ощущал напряжение, подобное напряжению зверя перед броском.
— Русские, Саня, — это англосаксы наоборот. Где у америкашек индивидуализм, у нас — стадность, за что и зовут народишко быдлом. Но вот где у англосаксов социальные чувства, национальное самосознание — тут нашего человека не тронь: такого звериного эгоизма нигде больше не встретишь. Мне хорошо — а там хоть трава не расти; все только под себя, только себе в дом, только то и правильно, что на мой желудок и карман работает. Вот потому и дошли до жизни такой, потому и существовать могут, только если за ними хозяин приглядывает, а иначе растерзает русскую душу на кусочки проклятая эта дихотомия, загадка гребаная…
— Знаешь, — Сантьяго нашел в себе силы улыбнуться, — со стороны, наверное, очень комично выглядит — два голых мужика посреди леса громко спорят о загадке русской души…
— Да, — сказал Сомов, отпуская его, — ты прав, Саня, это уже слишком. Пошли завтракать.
Завтрак был сервирован на террасе второго этажа — того самого, где первоначально предполагалось поселить молодоженов. Сантьяго с легкой грустью подумал, что, не свались тогда Катя с лестницы, он мог бы каждое утро любоваться на панораму цветущего луга и зубчатую кромку леса, окаймлявшего поместье с северо-запада. Впрочем, принимая во внимание его обычное утреннее состояние, лицезрение этих красот вряд ли доставляло бы ему удовольствие.
— Валера, — приказал Сомов дворецкому, проводившему их на террасу, — свяжись с постами охраны, пусть закроют территорию, чтобы мышь не проскочила. И к двенадцати вызови Ибрагима и Аслана.
— Слушаюсь, — коротко поклонился дворецкий, разливая по серебряным стопкам водку из запотевшего хрустального графинчика. — Прикажете подать капустки?
— Саня, — Антон мгновенно опрокинул свою стопку и выжидательно посмотрел на Мондрагона, — ты капусту квашеную будешь?
Сантьяго с отвращением взглянул на дрожавшую в стопке жидкость.
— Нет, — сказал он, вспомнив что-то. — У меня от капусты… как это сказать по-русски? У меня от нее пуки…
— Понятно, — не стал спорить Сомов. — На хрен твою капустку, Валера. Тащи-ка ты нам, Валера, холодные оленьи языки с брусничкой. А ты, Санек, не филонь, раз взялся, так пей…
Сантьяго закрыл глаза и выпил. Потом он выпил еще раз. И еще много раз. Начинался обычный день в гостях у Антона Сомова.