Необыкновенная история о воскресшем помпейце. Сборник сказочных и фантастических произведений
Скарамуцциа собирался протестовать, как вдруг из глубины ресторана послышалось пение. Пел всего один женский голос, но это было чудное сопрано, выделывавшее с необычайной легкостью удивительные фиоритуры.
Помпеец побледнел как полотно, схватился рукою за сердце, да так и замер на стуле.
— Что с тобой, мой сын? — заботливо спросил его профессор.
— Молчи, молчи… — прошептал Марк-Июний. — Это совсем её голос…
— Чей?
— Да покойной Лютеции…
Баланцони рассмеялся.
— Так ты и не подозреваешь, что это такое? Это просто граммофон.
— Не мешайтесь, пожалуйста, не в ваше дело! — строго заметил профессор и обратился снова к своему ученику. — Граммофон — также из последних слов цивилизации. Я как-то объяснял уже тебе его конструкцию. Вон, видишь, — огромная металлическая труба: звуки исходят прямо оттуда.
Марк-Июний облегченно перевел дух.
— А я было уже думал… — проговорил он. — Но чей же голос уловили в этот аппарат?
— Ну, этого, не взыщи, сказать тебе я не умею. В музыке я профан. Синьор Баланцони! как зовут ту синьору, что поет нам из граммофона?
— Ужели вы не узнаёте нашу диву Тетрацини? — воскликнул репортер. — Да после Патти это первое в Европе колоратурное сопрано. В граммофоне, правда, выходит не совсем то: слышится что-то чужое, металлическое. Но завтра, Марк-Июний, ты можешь услышать ее самое: она поет в театре Сан-Карло, притом в лучшей опере Россини «Вильгельме Телле».
Скарамуцциа начал было доказывать, что граммофон даже предпочтительнее театрального представления, потому что механически воспроизводит то, на что без толку тратятся силы сотни людей и бешеные деньги. Но разгоряченный уже вином ученик не хотел его слышать.
— Не нужно мне вашей механики! дайте мне чистого искусства! — говорил он, и сам уже налил себе полный стакан.
— Не пей столько, сын мой, — остановил его профессор — ты ничего ведь почти не ел.
— Да, не пей этой дряни, — подтвердил Баланцони: — я угощу тебя сейчас таким нектаром, которого ты еще в жизни не пивал.
И в бокалах запенился игристый напиток Шампаньи. Баланцони чокнулся с Марком-Июнием.
— Да здравствует искусство!
Тот с энтузиазмом поддержал тост и одним духом осушил бокал.
— И то ведь нектар, клянусь Гебой! — вскричал он и с такой силой хватил кулаком по столу, что стаканы и бокалы запрыгали и зазвенели:
— «Nunc est bibendum! nunc pede libero Pulsanda tellus»… [4]
Помпеец, очевидно, совсем захмелел. Давно уже сделался он центром всеобщего внимания обедавших в ресторане. Когда же он затянул свою застольную песню, кто-то крикнул:
— Браво!
Несколько голосов со смехом тотчас подхватило этот крик:
— Браво! брависсимо! Dacapo!
Скарамуццию покоробило; он тронул ученика за руку.
— Потише, милый мой! Ты забываешь, что мы в общественном месте.
— Ах, оставь меня! — сказал Марк-Июний, вырывая руку, и круто обернулся к Баланцони: — Ты что это делаешь?
Тот усердно строчил что-то карандашом пистолетом на своей манжетке.
— А записываю твою песенку.
— Это зачем?
— Затем, чтобы она не пропала для моих соотечественников.
— Завтра вся Италия будет знать каждое твое слово, — с горечью пояснил Скарамуцциа.
Помпеец вскочил из-за стола.
— Ну, нет, этого я не желаю! Уйдем отсюда, учитель…
— Ты, пожалуйста, не принимай так близко к сердцу, — сказал Баланцони: — как передовой застрельщик печати, я, согласись, не могу не поделиться с другими такою прелестью…
Марк-Июний, не слушая, схватил профессора за руку и увлек его вон из ресторана на галерею. Репортер, пожав плечами, поплелся вслед за обоими, но тут его нагнал ресторанный гарсоне.
— А деньги-то, с кого прикажете получить?
— С кого же, как не с синьора Скарамуцции? — отвечал Баланцони. — Он угощал нас. Счет можете послать ему на дом.
Марк-Июний тем временем выбрался из галереи и остановился на минутку на верхней ступени, чтобы вдохнуть в себя свежую струю воздуха полною грудью. Вдруг с противоположной стороны улицы на него наводят фотографический аппарат!
— Да что это, не меня ли уже снимают? — вскричал он.
— Готово! Вот это по-нашему! — услышал он за собой веселый голос Баланцони. — Как ласточку, ведь, налету подстрелили! Тоже застрельщик, только другого оружия.
Подкативший тут веттурино спас помпейца с его наставником от дальнейших покушений «застрельщиков».
Глава девятая. Триумфатор
Прибыв домой, Марк-Июний, по совету своего хозяина, прилег, чтобы отдохнуть от массы разнообразных впечатлений первого дня среди «новых» людей, да так и проспал до следующего утра. Не смотря на продолжительный сон, он встал с тяжелой головой и довольно бледный, так что Скарамуцциа решил продержать его этот день дома. Но он не принял в расчёт неодолимого «застрельщика», репортера «Трибуны». Напрасно Антонио, заслонив собою дверь, уверял последнего, что господа никого не принимают.
— За исключением меня, потому что я свой человек, — самоуверенно сказал Баланцони и, оттолкнув в сторону камердинера, влетел прямо в кабинет хозяина.
— Доброго утра, господа! Я боялся, что, пожалуй, уже не застану вас. Читали вы нынешние газеты? Нет? И на улицу еще не выходили? Так у меня для вас две самые свежие новинки. Вот первая — моментальный снимок.
Он подал помпейцу фотографическую карточку кабинетного формата. Бледные щеки молодого человека покрылись густым румянцем: он увидел, в точной копии, самого себя, поддерживаемого под руку профессором, а позади их обоих — смеющегося репортера.
— И эту картинку может теперь купить на улице всякий? — спросил он.
— Всякий, кому не жаль пяти лир. Аферист тоже этот фотограф: знал, ведь, назначить цену! Завтра, понятно, сбавит.
— Но этак все на меня пальцем показывать будут…
— Ты — герой дня; так как же иначе? А печать завершила твое торжество. Вот вторая моя новинка; слушай.
Он достал из кармана пачку газет, развернул одну газету и стал переводить по-латыни.
— Да тут и на половину нет правды! — возмутился Марк-Июний.
— Речь без красного словца — что еда без перца. Погоди, что будет еще в «Трибуне!» Сегодняшний номер мы получим из Рима, к сожалению, только завтра.
— А вы сообщили туда по телеграфу? — спросил профессор.
— Как же иначе? Целый фельетон.
— Но теперь мне стыдно будет на улицу показаться… — пробормотал помпеец.
— Стыдно? — удивился репортер. — Какой же ты после этого герой? Напротив, теперь-то тебе и глядеть орлом; вот я, дескать, какой. И я нарочно заехал за тобой так рано; ведь до обеда нам нужно осмотреть еще весь национальный музей.
— А что ж, мой друг, предметы искусства тебя и то, пожалуй, рассеют, — заметил профессор.
И вот, они втроем катят уже в коляске, по направлению к национальному музею, улицей Толедо, этой главной артерией городского движения.
Улица Толедо в Неаполе.
Непривычного человека и в иное время могло оглушить этим грохотом экипажей (в Неаполе не знают резиновых шин), хлопаньем бичей, звонками трамвая и велосипедистов, мычаньем моторов, возгласами разносчиков. Сегодня же весь этот хаос уличных звуков старались еще из всех сил перекричать газетчики, на всех углах и перекрестках махавшие своими газетами:
— Сюда, синьоры! небывалый номер: о воскресшем помпейце!
Посреди же улицы, с особенною торжественностью расхаживали продавцы фотографий: на громадном, двухаршинном шесте каждый из них нес перед собой, как победное знамя, портрет Марка-Июния в натуральную величину и орал также во все горло:
