Ядовитый цветок

Однажды, стоя в лучах вечернего солнца, пронизывающего копну шелковистых волос, легкое платье, сквозящее светом, Мона сказала:
— Скоро ты станешь отцом.
В порыве нежности Берт целовал её пальцы и губы, посиневшие от ягод черники, и твердил:
— Спасибо, девочка. Теперь все, наконец, будет хорошо…
Действительно, он вышел в пятерку лидеров на трех последних чемпионатах, теперь никто не сомневался в победе Берта Уэлси на мировом первенстве. В их доме воцарился покой и уют. Мона под попечительством пожилой валлийки Карлы, исполнявшей обязанности домоправительницы, превратилась в очаровательную супругу с едва обозначившимся животиком.
Навестивший их Мартин застал молодую женщину в саду. Сидя в удобном шезлонге, она вязала что-то крошечное, в лукошке у её ног прыгали клубки голубой шерсти.
— Сыночка ждем, мадам Уэлси? — Улыбнулся Мартин, уже знавший о том. что после лечения в клинике Мона окончательно «завязала» с наркотиками. Он протянул будущей матери большой пакет с ушастым Микки Маусом и поделился планами относительно будущего Моны.
Мартину удалось договориться со Спилбергом, планировавшим съемки грандиозной ленты.
— Он помнит тебя, детка. И полгода ещё потерпит с выбором главной героини. — «Мне виделось в роли Тифани нечто вроде Моны — нервной девственницы с ледяным ужасом в крови», — сказал мэтр. Думаю, трехмесячный бэби не остановит тебя. И не нарушит имидж святой невинности.
— Вообще-то я жду девочку. И хочу выкормить её сама. К черту Спилберга, к черту всю эту голливудскую свору. Здесь мое место… — Она обвела взглядом садик и сосновую рощу за ним. Между красноватыми стволами поблескивала слюдяная гладь озера. Но Мартину показалось, что в глазах будущей матери таится какой-то страх, словно за кустами жимолости спрятались страшные чудовища, дожидающиеся сумеречного часа. Он улыбнулся репликам Моны и не стал переубеждать ее… «Время покажет», — решил Мартин, покидая Лозанну.
Через месяц чудовище протянуло к Моне когтистую лапу: случилось то, чего она давно ждала. Боязнь потерять мужа стала навязчивой манией беременной. Раньше Мона относилась к опасностям профессии Берта спокойно она верила, что провидение спасет их.
«Фортуна — баба хмельная и взбалмошная, да к тому же ещё и слепая, а потому сама не ведает, что творит», — любил повторять Берт популярное у гонщиков высказывание Сервантеса. То же самое, словно извиняясь, сказал Моне коллега Берта, принимавший участие в «Гран-при Испании». И добавил:
— Держись, Мона, у нас это часто случается. Берт — парень крепкий, он не сдастся.
Прилетев в Барселону, Мона тут же помчалась в клинику, куда доставили пострадавших на трассе гонщиков. Медсестра проводила её в отделение экстренной помощи и предложила подождать, протянув стакан с водой. Мону трясло, она не могла сделать глоток, стуча зубами о тонкое стекло. Страшные подробности катастрофы, в которой разбились, столкнувшись, шесть машин, постоянно муссировались по радио и в телепередачах. Когда на экране телевизора, подвешенного в салоне «Боинга», Мона увидела санитаров, вытаскивающих из металлических обломком окровавленные тела, она едва не потеряла сознание. Только взрыв и столб пламени, взвившийся над одним из разбившихся болидов, вывел её из шока — Мона уже точно знала, что провидение, обещавшее им обоим так много, обмануло ее: ещё не став матерью, она стала вдовой.
В приемной экстренной помощи она дрожала, как затравленный зверь, безуспешно стараясь собрать разбегающиеся мысли. Чувство смертельного ужаса заставляло её бежать, спрятаться от того, что не в силах перенести потрясенное сознание.
Когда из двери операционной санитары выкатили закрытое простыней тело, Мона направилась по коридору прямо к зияющему в тупике черному окну. Прежде, чем люди в холле сообразили, что произошло, молодая женщина с гривой развевающихся волос стояла на подоконнике в раме распахнутого окна. Еще секунда — и женщина исчезла, сделав шаг в пустоту…
Вышедшего из комы на вторые сутки Берта поджидал доктор с печальным смуглым лицом.
— «Фортуна — баба хмельная…» — испанец начал было цитировать Сервантеса, но Берт прервал.
— Знаю, знаю. На этот раз она вышибла меня из седла. Но я в порядке, док. У меня так и чешутся руки разобраться кое с кем из ребят. — Берт побледнел от негодования, вспомнив, как поджал его сзади финский гонщик, толкнув в колесо. Болид развернуло, одна за другой с жутким грохотом врезались в него машины, итальянец на «Феррари» рухнул, перевернувшись в воздухе, а японского гонщика вынесло за оградительный барьер. Берт услышал взрыв и свирепый вой взметнувшегося пламени…
— У меня для вас печальная новость, сеньор Уэлси. — Доктор замялся. Вы действительно чувствуете в себе достаточно сил, чтобы выслушать меня?
— Что ещё там? — Поднялся на локтях Берт, потянув прибинтованные к запястьям проводки приборов.
— Ваша жена, сеньор… Она будет жить. Но вы потеряли ребенка. Очень сожалею, сеньор Уэлси, но у нас не было ни единого шанса спасти его…
Покидая с Моной клинику, Берт мельком взглянул на роковое окно и похолодел, представив себе, как тяжело рухнуло тело беременной женщины на бетонный навес у второго этажа. Если бы не он, Моны уже не было бы в живых… Но радость не захлестывала Берта. Он никогда уже не будет отцом и вряд ли сумеет вернуть себе прежнюю Мону. Хотя, наверно, её никогда и не было — той окрыленной жизненной радостью, задорной, страстной девушки, которую Берт повстречал в Монако. Врачи установили, что Мона Барроу, перенесшая в детстве тяжелое нервное заболевание, психически неуравновешенна. Негативные изменения, произошедшие под воздействием наркотиков, сделали недуг хроническим, а последствия нервного срыва, по всей вероятности, не замедлят проявиться.
— У вашей супруги возможны рецидивы. Я бы даже сказал, — они неизбежны. — Сказал психиатр. — Бережное отношение со стороны близких, хорошее взаимопонимание с мужем, ну, конечно — постоянный медицинский контроль, могут со временем придать заболеванию вполне безопасную для жизни, вялотекущую форму.
«Бережное отношение», «взаимопонимание» — да, Берт не мог убедить себя в том, что когда-либо был способен дать это Моне. Тем более — теперь, когда он не находил в себе никаких иных чувств к этой женщине, кроме вины и жалости. Глядя в её огромные голубые глаза с остановившимися черными зрачками, Берт видел в них свое отражение — хладнокровного убийцы, монстра, загубившего жизнь любимой.
Но, как ни странно, сосуществование Берта и Моны принесло, наконец, желанную стабильность. Они уже знали, что могут ждать от себя и друг от друга, ничему не удивлялись и ничего не боялись. Приступы депрессии, регулярно сражавшие Мону, сменялись периодами агрессии, сочетавшимися с гиперсексуальностью. Она становилась настоящей чертовкой — опасной, жадной, ненавидящей Берта и жаждущей его близости. В такие дни Мона была ненасытна, возбуждая у Берта какие-то новые ощущения, замешанные на садо-мазохистских комплексах. Отвращение к бешеной фурии, изрыгающей оскорбления и брань, чувство вины перед ней и презрение к самому себе, смешивалось с сильнейшим желанием. Обладая Моной в такие моменты, он уничтожал что-то в себе остатки трепетной нежности, ответственной любви, которые мешали ему жить.
Вытащив Берта из швейцарского санатория, Мона заперлась с ним в гостинице Гриндельвельда. Трое суток прошли как в бреду. От выпитого виски у Берта ломило голову, перед глазами стоял туман. Его лицо покрылось колючей щетиной, от слабости подкашивались колени, но он продолжал хотеть Мону, занимаясь любовью, как одержимый.
Под вечер третьего дня, сжимая в объятиях жену, Берт понял, что она в обмороке. Но не мог вспомнить, как долго он обладал покрывшимся холодной испариной, безжизненным телом.
«Так дальше нельзя. Мы погибнем оба». — Решил Берт, распахивая окно. Прохладный осенний воздух ворвался в душную, смердящую испарениями комнату.
Вернувшись домой, Берт подумал, что жуткие гостиничные сцены скорее всего приснились ему. Бледная, слабенькая, но нежная и робкая, как Гретхен, Мона ничем не напоминала безумную нимфоманку, завладевшую им в швейцарском отеле.