Мармион

Я имел честь повидаться по этому вопросу с графом Спенсером, и он самым любезным образом дал указания составить документы так, как и предполагалось первоначально; добавив, что, так как дело это получило королевскую санкцию, он видит только акт справедливости в том, что охотно сделал бы и в качестве одолжения. Я ни разу не виделся с мистером Фоксом ни по этому вопросу, ни по каким-нибудь другим, никогда я не обращался к нему ни с какими просьбами; понимая, что, поступи я таким образом, я мог бы заставить предположить, что исповедую политические взгляды, противоположные тем, каких всегда придерживался. Однако, если бы речь шла о нем как о частном лице, я не смог бы назвать человека, одолжением которого я гордился бы больше, когда бы он оказал мне такую честь.
По этому уговору я должен был получить после смерти моего предшественника вознаграждение, вполне соответствовавшее моим желаниям; однако, поскольку пять или шесть лет спустя закон о содержании престарелых чиновников изменился по сравнению с теми правилами, которые требовали договоренности с лицом, занявшим место впоследствии, мой коллега воспользовался преимуществами этого изменения и, приняв пенсию, положенную ныне в подобных случаях, великодушно предоставил мне получать жалованье.
Однако, хотя я и приобрел в то время определенный доход, дававший мне надежду на спокойную пристань в старости, я не избавился от некоторой доли тревог и треволнений, вызванных враждебными течениями и приливами, какие так часто встречаются в продолжение нашего путешествия по жизни. В самом деле, публикация следующего моего поэтического опыта была значительно ускорена одной из тех несчастных случайностей, которых невозможно ни избежать, ни предвидеть.
Я принял благоразумное решение вложить в мои произведения немного больше труда, чем доселе в них вкладывал, и не хотел снова слишком поспешно объявлять себя кандидатом на литературную славу. Соответственно с этим решением некоторые части поэмы, которая в конце концов получила название «Мармион», отрабатывались с великим тщанием, хотя прежде я редко проявлял подобное рвение.
Не мне судить, стоит ли это произведение потраченного труда, но мне, возможно, будет дозволено сказать, что период создания его был одним из самых счастливых в моей жизни; настолько счастливым, что я и теперь с удовольствием вспоминаю некоторые из уголков, в которых сочинялись те или иные отрывки. Наверно, именно благодаря этому вступления к некоторым песням сделаны в виде личных посланий к моим близким друзьям; возможно, что в посланиях этих я упоминал, более чем необходимо или принято, мои домашние занятия и развлечения — многоречивость, которую могут извинить те, кто помнит, что я был еще молод, легкомыслен и счастлив, и что, «когда душа полна, уста не умолкают».
Несчастье, которое как раз тогда и случилось с моим другом и близким родственником, вынудило меня изменить благоразумному намерению не выпускать в свет мою поэму без величайшей осмотрительности: скорейшая публикация ее оказалась если не необходимой, то во всяком случае желательной. Издатели «Песни последнего менестреля», ободренные успехом этого произведения, охотно предложили за «Мармиона» тысячу фунтов. Так как эта договоренность вовсе не держалась втайне, она дала лорду Байрону, который тогда находился в состоянии войны со всеми бумагомарателями, повод включить меня в свою сатиру, озаглавленную «Английские барды и шотландские обозреватели».
Я никогда не мог постигнуть, каким образом соглашение между автором и его издателем, если оно удовлетворяет обе стороны, может стать предметом осуждения какой бы то ни было третьей стороны. Я не предпринимал никаких необычных или недозволенных мер для увеличения цены товара, я ничуть о ней не торговался, но тотчас принял щедрое, как мне показалось, предложение издателей.
Эти джентльмены во всяком случае не сочли, что прогадали от договоренности, ими самими составленной; напротив, продажа поэмы настолько превзошла все их ожидания, что побудила их снабдить погреба автора тем, что всегда считалось приятным подарком для молодого шотландского домовладельца, а именно — бочкой превосходного кларета.
Я заканчивал поэму со слишком большой поспешностью, чтобы иметь возможность хотя бы смягчить, если не совсем убрать ее основные недостатки. Природа вины Мармиона — хотя подобные примеры встречались в феодальную эпоху — тем не менее недостаточно характерна, чтобы считать ее показательной для данного периода: подделка документов — преступление, присущее, скорее, коммерческому веку, нежели веку гордому и воинственному. Этот грубый недостаток надо было бы исправить или смягчить. Однако, пройдя через муки творчества, я оставил дерево лежать там, где оно упало. Помню, как мой друг, доктор Лейден, бывший тогда на Востоке, написал мне яростный протест по этому поводу.
Я тем не менее всегда придерживался того мнения, что исправления, сами по себе разумные, производят плохое впечатление, когда сделаны после публикации. Никогда автора не осуждают так решительно, как после его собственных признаний, и у него всегда найдутся сторонники и защитники среди читателей, пока он сам не отступится от своего дела. Я поэтому не был склонен дать материал для собственного осуждения; по счастью, новизна предмета и, если мне позволено так выразиться, известная сила и живость описания сгладили многие несовершенства.
Таким образом, это второе испытание терпения публики, обычно самое гибельное, ибо она тогда наиболее склонна судить сурово то, что в первом случае приняла, возможно, с неразумной благосклонностью, но в моем случае вторая попытка оказалась решительно успешной. Мне посчастливилось выдержать это испытание благополучно, и тиражи первых изданий между 1808-м и 1825 годами составили около тридцати шести тысяч экземпляров, не считая значительного числа проданных за последнее время.
Я не буду теперь распространяться о «Мармионе» и в нескольких предварительных словах о «Деве озера», последней моей поэме, которая заслужила выдающийся успех, продолжу выполнение взятой на себя задачи — рассказывать об источниках моих произведений.
Абботсфорд, апрель 1830.
МАРМИОН
ПОЭМА
Пускай горянка нам споет
О битве, где любимый пал!
Шотландский бард струну рванет
Ведь враг победу одержал!
Лейден
Достопочтенному
Генри, Лорду Монтегю
и прочая и прочая
посвящает этот рыцарский роман
Автор
ВСТУПЛЕНИЕ К ПЕСНИ ПЕРВОЙ
Вильяму Стюарту Роузу, эсквайру
Ашестил. Эттрикский лес.
Ноябрьский день глух и суров, Ноябрьский лист сух и багров, А летом — бросишь взгляд в овраг —Дремучий лес разросся так,
Что и не видно: где же там
Ручей, журчащий по камням.
Теперь среди нагих ветвей
Ворчит рассерженный ручей
И пену тёмную стремит
По гулким скалам в бурный Твид.
Давно листвы осенней нет,
Померк холмов багряный цвет,
Их отсвет больше не дрожит
В твоей воде, прекрасный Твид!
И вересковый склон отцвел,
Теперь он скучен, желт и гол…
Все давят тучи-исполины.
И овцы тянутся в долины,
Где бледный луч преддождевой
Скользит над чахлою травой,
А стадо кротко и уныло
Глядит на зимнее светило.
И выцвели холмы вокруг,
И в плащ закутался пастух.
Его лохматые собаки
Забыли звонкий лай и драки,
Поджав пушистые хвосты,
Не носятся они кругами.
Бредут в преддверье темноты,
Лениво шевеля ногами,
Да подымая робкий взгляд,
На ветер изредка скулят.
И сорванцы мои притихли:
Пора осенняя для них ли?
Не знают сами, отчего’
На ум нейдет им озорство.
И хоть без слез их хмурый взор, Как подобает детям гор, —Мои мальчишки, вспоминая
Луга и маргаритки мая,