Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

Откуда же разговоры о третьем опричнике?
Он же был. Андрей, прикрыв веки, вспомнил, как заходили внутрь — точно, три тени в чёрных зипунах. Трое опричников.
Царь приказал сотнику собрать и построить всех, кто был в монастыре. Оставили на месте лишь тех, кто сидел на колокольне, и многие из опричников готовы были поклясться, что чувствовали на себе пристальный взор наведённой прямо в лоб пищали.
   — Все здесь, государь, — сказал опричник, кланяясь царю. — Двое, вестимо, на колокольне, остальные — вот они; я ж каждого в лицо знаю.
   — Откуда тогда чужак взялся?
Лицо царя побелело. Не от мороза, от гнева. Завидев это, начинали дрожать и сильные духом люди.
   — Дозволь, государь?
Вперёд вышел Умной. Командир опричников облегчённо перевёл дух; царский гнев опалил и прошёл стороной.
   — Что скажешь, боярин?
   — Ливонцев у монастырских ворот расспросить бы надо. Может, они кого пропустили или просто видели...
   — Заметил, что ливонцы?! Ох, и ушлый ты, боярин!
Таубе и Крузе явились по первому окрику, побежали, не разбирая дороги. «Как псы дворовые», — невольно подумал Молчан.
Допрос многое объяснил, но ещё больше — запутал. Да, был с ними ещё одни опричник из ливонцев. Звали его длинно... Фон Розенкранц, так, мессир Иоганн? Так, господин фогт Элерт. Нет, видели его первый раз, но великому императору московскому служит так много благородных господ со всей Европы... Нет, куда он делся, сказать не могут. Должно быть, отправился восвояси, к основной части опричного войска. Нет, в монастырь он проехать никак не мог, это же было строжайше запрещено приказом великого императора московского...
Значит, чужой всё же был.
Чужой, потому что не так уж много иноземцев было среди опричников, душ пять, не более, и никакого Розенкранца среди них не числилось.
И этот чужой каким-то образом проник в монастырь. Возможно, он имел некое отношение к смерти Филиппа, слишком неожиданной, чтобы поверить в естественность происходящего. Хуже, что не исключалась иная возможность — покушение на государя.
Убийца рядом. Рынды и опричники подобрались, как волки, учуявшие запах охотников.
Андрей незаметно подошёл к игумену, поинтересовался, нет ли среди монахов незнакомца. Чем нечистый не шутит — и такое скоморошество могло быть среди уловок неведомого врага. Старый священник прошёлся среди иноков, нашёл взглядом Андрея, отрицательно покачал головой. Что ж, отрицательный результат — тоже результат.
Затем Андрею вместе с боярином и опричниками пришлось войти в братскую, пройти тем же путём, что проделал царь незадолго до этого.
Внесённые в келью Филиппа факелы разогнали полумрак, так что стало возможно внимательно осмотреться.
Келья как келья. Ложе, сколоченное из неровных досок. Шуба старая, свесившаяся на закопчённый пол. Полость медвежья. Икона на полке.
Стоп.
Мелкие частички сажи и копоти на полу... Откуда?
Филиппа перевели в эту келью при них, до этого помещение пустовало. Жечь лучины и свечи было некому.
Откуда копоть?
Андрей поделился сомнениями с Умным.
   — Воздух понюхай, — посоветовал в ответ боярин.
Андрей вдохнул тёплый душный воздух. Что за странный горький запах?
Отчего так тепло? Здесь же ледник был ещё утром? Что за печи в монастыре, что теперь тут хоть донага раздевайся?
   — Серой пахнет, — сказал боярин. — Нечисто всё как-то...
   — Может, собак кто боялся, — предположил Андрей. Запах серы мог напрочь отбить нюх у любой охотничьей собаки.
   — Давай тогда смотреть, — продолжил боярин, — куда этот враг собачий дальше пожаловал.
Умной и Молчан вышли из кельи. Подвал их внимания не привлёк. Глухие стены да лестница наверх — смотреть нечего и укрыться негде.
Вверх по лестнице, в коридор, куда выходили двери монашеских келий. Где недавно жил и Филипп.
Боярин наугад толкнул несколько дверей.
   — Все кельи проверены, господин, — подскочил опричник. — Никого, ручаемся.
   — Окна везде одинаковы? — поинтересовался Умной.
   — Кажется, да.
Опричник запнулся.
   — Проверю ещё раз, на всякий случай.
Он быстро пробежался по коридору. Дверь слева, дверь справа, слева — справа, и так, пока коридор не кончился.
   — Одно и то же! — доложил он, проглядев последнюю из келий.
   — Андрей, — поинтересовался боярин — смог бы ты пролезть в такой проем?
Юноша, тонкий в кости и неширокий в плечах, внимательно осмотрев окно, отрицательно покачал головой.
   — Тут и ребёнку сложно будет...
   — А ведь иного пути нет: или через окно, или через выход, мимо нас. Но ведь не выходил никто...
   — Прячется, значит, где-то в братской?
   — Опричники так все проглядели, что тут и мышь незаметной не осталась бы. Боюсь, не отвели ли нам глаза...
Для каждого века — своя обыденность и свои чудеса. Для современников Ивана Грозного бытовое колдовство, в том числе и отвод глаз, — дело понятное. Оттяни углы век, читатель, посмотри, не изменилось ли чего в окружающих тебя предметах? Не стало ли больше либо меньше людей рядом с тобой ?
   — Тогда увозить надо государя, пока не стало поздно!
   — Идём, Андрей, поспешать надо.
Снова — с тепла на мороз.
Распахнув входную дверь, боярин быстрым шагом подошёл к царю.
   — Ехать надо, государь, — негромко, но внушительно сказал Умной. — Опричник этот мнимый, видимо, глаза твоей охране отвести смог. Как бы не сотворил ещё чего...
   — Или боишься, что убьют меня? — прищурил правый глаз Иван Васильевич. — Я же стольких Колычевых казнить приказал. И он вот, тоже... Колычев... Ты же мне смерти желать должен, боярин!
Короткий взгляд на мертвеца. Царь моргнул и отвернулся.
   — Тебе присягал, государь. Тебе и верен буду. А смерти твоей — боюсь, царевич Иван молод ещё на троне сидеть. Да и о новгородских убийцах забывать не стоит...
   — Едем, — поморщился Иван Васильевич.
Пригладил ладонью заиндевевшую бороду, обернулся к игумену.
   — Митрополита похоронить с честью. Проверю! Не сам, так иных пришлю.
Малюта Скуратов, так и не выпустивший тела из рук, передал мертвеца на попечение монахов.
   — Как же это? — почти как царёв палач, спросил небеса игумен.
   — Может, угорел? — предположил Малюта. — Натоплено там сверх меры. Сердце, может, и не выдержало...
Перекрестившись, опричник побежал за уже тронувшимися санями, вскочил на запятки.
Монахи молча смотрели вслед удаляющемуся царскому поезду, змеившемуся прочь от обители.
Истинный змей — метнулся, убил, теперь вот прячется обратно, в укрытие, к себе подобным.
Кто же поверит россказням Малюты, что опальный митрополит сам умер, угаром удавленный?
Верно, палач царский и удавил, подушкой, к примеру, или шапкой собственной. Мог ли старик сопротивляться этакому медведю?
Иван же Васильевич, сидя в санях, уносящих его прочь от монастыря, размышлял об ином.
Вот оно, знамение, которого ожидал. Оказалось, не благословение оклеветанного митрополита было нужно, но его прощение. А уж Господь нашёл, как показать помазаннику Своему, что тот на верном пути.
До похода на Новгород, до Твери, с месяц назад, царь вызвал князя Владимира Старицкого к себе, в Александрову слободу. Встретил его ещё на подъезде, на ямской заставе. Владимир Андреевич, пышущий здоровьем, уверенный в себе, приехал верхом со свитой. Небрежно бросив поводья царскому конюшему, подошёл к Ивану Васильевичу, намеренно ни на кого иного не обращая внимания, поклонился коротко.
На правах родственника расцеловал, по обычаю, в обе щеки.
Иван Васильевич и сейчас чувствовал, как запылала кожа. Как крикнул он тогда, срывая голос на визг, не сдерживаясь, не думая, как и что подумают вокруг:
— Знаешь, брат, а поцелуй-то — Иудин!
Владимир Андреевич отшатнулся, как от удара. Взглянув в глаза царя, понял — он всё знает.
Иуда предал Царя Небесного и удавился в тоске. Ты, князь, предал царя земного. Вот и решай, что делать...