Отражение

— Присаживайтесь! — сказал я, жестом указав на диван. Он благодарно опустился на него, сложив длинные ноги. Усевшись на пуфик из холщового мешка, я спросил:
— А почему вы ни словом не обмолвились о деньгах, когда приезжали в Сандаун?
— Я просто… э-э… — начал изворачиваться он, — я решил для начала попробовать пробудить в вас родственные чувства… Кровь не вода, знаете ли…
— А в случае неудачи попробовали бы сыграть на моей жадности?
— Ну, примерно так.
— Хотели сперва узнать, что я за птица?
Он замигал.
— Послушайте, — вздохнул я, — я понимаю все с полуслова, поэтому… не будем ходить вокруг да около.
Он расслабился, и впервые его тело приняло более или менее естественное положение. В глазах вспыхнули искорки смеха.
— Привычка, — пояснил он.
— Я так и понял.
Он снова обвел глазами комнату, а я сказал:
— Ладно, рассказывайте, что вы тут углядели?
Он начал без своих обычных ужимок и извинений.
— Вы — человек по натуре холодный. Любите одиночество и не ищете поддержки. И если бы я не знал, что вы сделали эту фотографию, я бы подумал, что вы совсем не тщеславны.
— Но я ее сделал.
— Вот именно.
— Да, — сказал я. — Так зачем же вы приехали?
— Ну, причина ясна: убедить вас…
— Попытаться найти мою сестру, о которой я знать не знал?
Он кивнул.
— Зачем?
Он на миг замолчал, видимо, обдумывая все «за» и «против», а потом сказал:
— Миссис Нор настаивает, чтобы наследство досталось Аманде, а найти ее пока не удалось, и неизвестно, удастся ли вообще. Нас это… не устраивает.
— А почему она на этом настаивает?
— Не знаю. Дедушка дал ей разумный совет, но она все равно поступила по-своему. Он старый и сыт по горло ее причудами, да и дядя тоже. Поэтому они все свалили на меня.
— Аманду не смогли найти три детектива.
— Они просто не знали, где ее искать.
— И я тоже не знаю, — отрезал я.
— Но вы сможете это узнать, — сказал он, подумав.
— Нет.
— А вы знаете, кто ваш отец? — спросил он.
  
Глава 4
 
Я сидел в наступившей тишине, повернувшись к окну, смотрел на пустынный, безлюдный Даунс и думал о том, что здесь ничего не изменится ни через сто, ни через тысячу лет.
— Я не желаю иметь ничего общего с людьми, с которыми меня ничто не связывает, — наконец сказал я. — Мне не нравится, что теперь они стараются опутать меня своими узами, как паутиной. Неужели старуха думает, что после всего, что было, она может теперь запустить в меня когти только потому, что ей так захотелось?
Джереми Фоук ничего не ответил. Он встал, как обычно, неуклюже, но когда заговорил, в голосе слышалась твердость.
— Я привез отчеты, которые мы получили из трех частных сыскных агентств, — сказал он. — Я вам их оставлю.
— Нет, не надо.
— Упрямиться нет смысла, — сказал он и вновь обвел глазами комнату. — Я прекрасно понимаю, что вы не хотите в это впутываться. Но, уж извините, пока вы не согласитесь, я от вас не отстану.
— Делайте свое черное дело.
Он улыбнулся.
— Ну, черное дело было сделано еще лет тридцать назад, так ведь? Еще до нашего с вами рождения. А нам остается только расхлебывать.
— Ну, спасибо, утешили.
Из внутреннего кармана твидового пиджака он извлек длинный пухлый конверт и аккуратно положил его на стол. — Отчеты не очень длинные. Прочтите их, ладно?
Я промолчал. Он, впрочем, и не ждал, что я отвечу, поэтому сделал несколько неловких шагов к двери, чтобы показать, что уходит. Я спустился с ним вниз и смотрел, как он залезает в машину.
— Кстати, — сказал он, неловко изогнувшись над сиденьем, — миссис Нор в самом деле умирает. У нее рак позвоночника. Врачи говорят, уже метастазы пошли. Сделать ничего нельзя. Она проживет еще от шести недель до полугода — точнее сказать трудно. Так что… э-э… времени терять нельзя, понимаете?
Остаток дня я провел с пользой для себя: после отъезда Джереми пошел в лабораторию, где проявил и напечатал черно-белые фотографии миссис Миллейс и ее разгромленной квартиры. Снимки вышли такими четкими, что можно было прочитать заголовки газет, лежащих на полу. Интересно, где проходит граница между явным тщеславием и обычным наслаждением от хорошо сделанной работы? Может быть, то, что я повесил на стену фотографию серебристых берез, и было тщеславием?
Конверт Джереми Фоука лежал нераспечатанный на столе, там, где он его оставил: я так и не удосужился прочитать содержание отчетов. Проголодавшись, я подкрепился помидорами и пшеничной кашей с сухофруктами и орехами, прибрал в лаборатории, а в шесть часов запер дверь и зашагал по дороге к дому Гарольда Осборна.
Каждое воскресенье в шесть часов мы встречались у него, пропускали по рюмочке и до семи обсуждали события минувшей недели и планы на следующую. Несмотря на свой непредсказуемый, переменчивый нрав, Гарольд был человеком порядка и ненавидел все, что могло помешать нашим «совещаниям в ставке», как он называл их. На протяжении этого часа к телефону подходила только его жена и записывала, что ему передать и куда позвонить. Однажды я присутствовал при жутком скандале: жена Гарольда вбежала в комнату и, плача, сказала, что их собаку задавила машина.
— Ты что, не могла сообщить мне об этом через двадцать минут? — заорал он. — Ты меня перебила, и у меня теперь из головы вылетело все, что я должен был сказать Филипу!
— Но собака… — причитала она.
— К черту собаку! — Он еще несколько минут читал ей нотации, а потом вышел на дорогу и заплакал над изуродованным телом своего друга.
Надо сказать, что Гарольд обладал качествами, которых я был лишен: у него часто менялось настроение, он был эмоционален, эксцентричен, неуравновешен. Он нередко впадал в крайности; ему были одинаково присущи коварство и самоотверженность, вспышки гнева и бесконечная преданность делу. Только в одном мы были схожи: мы оба считали, что работу нужно делать хорошо, и это раз и навсегда сделало нас союзниками. Гарольд мог в бешенстве наорать на меня, но я хорошо знал его и не обижался. Другие жокеи и тренеры, и даже несколько журналистов частенько — кто-то с раздражением, кто-то с юмором — говорили мне одно и то же: «И как ты с ним ладишь, не представляю!», — и я всегда честно отвечал: «Запросто».
В то воскресенье священный час прервался, не успев начаться: у Гарольда был посетитель. Через конюшню я прошел в дом и зашел в гостиную, служившую также и кабинетом. Несмотря на царящий беспорядок, здесь было уютно. В кресле сидел Виктор Бриггс.
— Филип! — воскликнул Гарольд, радушно улыбаясь. — Наливай себе. А мы только собрались посмотреть запись вчерашних скачек. Ну, садись. Готов? Включаю.
Виктор Бриггс несколько раз одобрительно кивнул и неожиданно вяло пожал мне руку. Я впервые видел его без привычного синего пальто, широкополой шляпы и перчаток. Холодные сухие руки; густые блестящие, зачесанные на прямой пробор черные волосы почти касались бровей. На нем был строгий темный костюм. Он держался, как обычно, настороженно и глядел без улыбки, словно боялся, что его мысли прочтут, но вид у него, тем не менее, был довольный.
Я откупорил банку кока-колы и плеснул себе в стакан.
— Вы не пьете? — спросил Виктор Бриггс.
— Он пьет только шампанское, — сказал Гарольд. — Верно, Филип? — Он был в добром расположении духа, голос, усиленный теплыми красновато-коричневыми цветами комнаты, звенел медью.
Буйно вьющиеся темно-рыжие кудри Гарольда были под стать его характеру. Большой, сильный мужчина, в свои пятьдесят два года он выглядел на десять лет моложе, а волевое, мясистое лицо с мягкими чертами говорило о несокрушимом здоровье.
Он включил видеомагнитофон и, усевшись в кресло, стал смотреть падение Рассвета в Сандауне с таким довольным видом, словно тот выиграл Большие Национальные скачки. Чистая работа, комар носа не подточит, подумал я.
На экране я увидел, как мы с Рассветом выходим на старт. Вот жокеи выстроились в линию. Старт! «Ставка на фаворита четыре к одному», — говорит комментатор. Теперь все зависит от того, как Филип Нор проведет его через препятствия. Отлично преодолел два первых забора. Хороший, ровный проход вдоль трибун. Рассвет лидирует, он задает темп, но и остальные пять лошадей идут с минимальным отрывом. Прошел поворот вплотную к ограждению… на спуске прибавил скорость. Подход к третьему забору… все идет гладко… и вдруг — резкий поворот в воздухе, неловкое приземление, и фигурка в красно-синем камзоле перелетает через голову лошади и падает ей под ноги. Толпа ревет. Бесстрастный голос комментатора: «Рассвет падает при приземлении, теперь лидирует Мотылек…»