Пути Господни (СИ)
Плакали жены и суровые мужья, малые дети и убеленные сединами старики, главы цехов и рядовые члены.
Плач и скорбь.
Летопись Исхода
Глава 2. часть 1.
Холодные говяжьи языки томились в собственном соку в ожидании звездного, он же – последнего часа. Красная, как после бани, малина исходила сахарным соком. Густая наливка источала наинежнейший аромат забродивших слив.
Желудки, посредством носа и глаз, осягая объем работ, гудели разогреваемыми моторами, и сок – тот самый вредный сок, если верить лекции брата Стеценко обильно кропил бурчащие утробы.
Или старосты не слышали преисполненную вековой мудрости речь медика? Вредно, ой вредно глазеть на пищу, не вкушая ее.
Ягодицы нетерпеливо совались по истертым тысячами сований скамьям.
Последними, как всегда, явились техники.
И гул недовольства на краткий миг заглушил животную кантату.
Однако техникам на общее недовольство, как и на животы, было плевать. Сохраняя важность молчания, неся достоинство, словно девица невинность, они сосредоточенно рассаживались по скамьям.
Человек скроен по единой мерке. Выказывая родство душ, животы синекожих, призывными голосами вплелись в общий голодный вой.
Животам было невдомек, они видели пищу и хотели ее, как молодой бычок желает телку, как сорванцы-дети желают запретной, но такой сладкой малины с селекционного участка. Тем более – все в сборе.
Животам было невдомек, и они блеяли, просили, иногда требовали положенного.
Члены цеха обслуги не скоро понесут, сгибаясь под тяжестью, кастрюли с парующим содержимым. Что припасли на сегодня? Каша? Картошка? И жирная, темная, словно растопленный шоколад подливка не скоро окропит проваренные дары полей. И мясо, благоуханное, словно невеста мясо не покажет оголенные бока гурманам-женихам.
Да, пришли все, но в субботний день Благодарения общей трапезе предшествует речь.
На возвышение, в аккурат под люком утилизатора, неизменно прямой, что редкость при таком росте и худобе, и неизменно насупленный забрался текстильщик Сонаролла.
Колючие глаза из-под сдвинутых бровей обвели толпу.
Многие животы, замолкнув на полуслове, подавили призывную песнь.
- Восславим его, того, кто вырвал нас – недостойных из мрака греха. Восславим того, кто начертал путь и сделал первый шаг. Восславим того, кто взял нас в попутчики! – хриплый, но зычный голос проникал в уши и умы, понукал понимать и отвечать.
- Восславим! – затянул неровный хор голодной паствы.
- Восславим того, кто построил сей дом!
- Восславим!
- И отправил его к звездам!
- Восславим!
Сонаролла умел говорить, не кричать недорезанной скотиной, как это делал глава цеха пищевиков Джованни Гварди и не мямлить себе под нос, скрипя челюстями, как архивариус Линкольн, а говорить – размеренно, слаженно. Затрагивая что-то внутри, да так, что даже недовольные желудки заслушивались, на время забывая о насущном.
- … и оставил нам заповеди!
- Заповеди.
- По которым мы живем!
- Живем.
- Не убивай!
- Не убивай.
- Не лги.
- Не лги.
- Не кради.
- Не кради.
- Не прелюбодействуй…
Люди охотно повторяли, вслед за выступающим. Главным образом потому, что перечисление заповедей означало конец речи.
- Я не бог! – прокричал Сонаролла последний завет.
- Не бог, - дружно согласилась с ним толпа.
- Ешьте, братья и сестры, вкушайте плоды труда вашего и радуйтесь. Радуйтесь, ибо Учитель, глядя на вас – детей со своего звездного жилища, радуется, вместе с вами.
Сидящий рядом с Олегом старшина Стахов, с последними словами выступающего, громко скрежетнул зубами.
***
"Я – Селим Щур – потомственный аграрий вступил в конфликт с Родионом Ю-чу – цех химиков по причине, что брат Ю-чу называл нас – аграриев – землеройками. Так как на встречное обвинение, что все химики – пробирки он не обиделся, я дал ему в морду.
После падения брата Ю-чу на пол, ногами я его не бил, а лишь слегка пинал, из человеколюбия и желания убедиться, что с ним все в порядке".
Объяснительная.
Эхо подхватило их шаги, щедро засевая нежданными звуками металлические ярусы и фермы. Шепот отлетал с готовностью, возвращаясь многоголосым гулом.
- Г-где твой лаз?
Шурик вжал голову в худые плечи, ожидая ответного возмущения эха. Странно, на этот раз неугомонное молчало.
Тусклый свет синих ламп щедро награждал окружающие конструкции корявыми когтями, острозубыми челюстями и полными голода и ненависти глазами. Эхо помогало ему, рассыпая крики и стоны, рожденные явно не их тихим перешептыванием.
- Скоро, еще два яруса.
Или Шурику показалось, или голос Тимура дрогнул.
Отец Щур на одной из проповедей рассказывал про ад, куда попадают души не верящих в Учителя грешников. Картины, описываемые святым отцом, на удивление совпадали с пейзажем заброшенных секторов.
- Ты что, струсил?
- Н-нет, - стуча зубами, ответствовал Шурик. Или показалось, или в вопросе товарища звучала надежда.
В свете синих ламп наливные бока яблок утратили значительную часть привлекательности, собственно, Шурик никогда не любил яблоки, особенно «Белый налив», особенно незрелый… то ли дело – груши…
- К-кажется сюда.
Зубы товарища отбили легкую дробь.
В начале пути приходилось прятаться от встречающихся групп техников и уборщиков. Забираясь в темные углы под лестницы, мальчишки хихикали над недогадливостью взрослых.
- Ув-верен?
Сейчас Шурик очень жалел, что ни одна из групп не обнаружила их. Ну влетело бы от матери, ну пожурил бы Отец Щур. В мертвом свете далекая взбучка сравнивалась с легким поглаживанием.
- Н-нет.
- В-вернемся?
Тимур сделал вид, что задумался, даже старательно сдвинул брови, как это делал Сол Харлампов – староста их блока перед тем, как пройтись по матушке нарушителя спокойствия. Лишь зубы товарища продолжали выбивать предательскую дробь.
- П-пожалуй. И тут же, не дожидаясь ответа Саши, припустил в обратном направлении.
***
У пьяницы синяя рожа, а у техника – кожа.
Из сборника «Устное народное творчество»
Синие лампы отбрасывали синие тени. Точнее, тени отбрасывали предметы: столбы и опоры, растяжки и перила, фермы и лестницы, облагороженные сапфировым сиянием источников скудного освещения. Под стать одеждам. Странно – в синем сиянии, синие одежды приобрели землистый цвет – цвет траура.
- Карен, пошли отсюда, - техник Иван Громов, большую часть сознательной жизни проведший под синим светом ламп, среди подобных механизмов, был напуган.
И плевать, что это заметнее дымной утечки охладителя, прыща на лбу красавицы, отлетевшей шестерни… Ивана не пугали даже грядущие угрызения самолюбия и более чем вероятные насмешки товарищей. Он боялся.
Решетчатые конструкции наполнились зловещими тенями – отзвуком недоброжелательного прищура синих пугателей.
- В штаны наложил, да?
Карену – ширококостному, низколобому напарнику Карену – неизменному победителю борцовских соревнований между цехами - хорошо. Из всего существующего в мире – на Ковчеге и за толстым бортом, Карен боялся двух вещей: собственной жены – худой, в два раза меньше Карена остроносой Клавки, и… уколов. Именно уколов. При виде обнаженной иглы, надетой на шприц, а особенно струйки невысокого фонтанчика, вытесняющего остатки воздуха, Карен – борец, сваливший самого Ишвана Подгубного – легендарного короля помоста – бледнел и падал в обморок. Имей кто другой подобную слабость – несчастного давно затравили бы насмешками. С Кареном подобные вольности были чреваты.
Так как в обозримом пространстве не наблюдалось ни Клавки, ни мед персонала, Карен, на горе Ивана, был сама отвага.
- Не дрейфь, одним глазком взглянем и назад.
Успокоил, называется.
Иван сам не понимал, отчего ему так страшно.