Чувство времени (СИ)

Над ступенями покатилось легкое эхо, и каменные стены вдруг приятно засветились, мягко, едва ощутимо пульсируя.
Прислужник — сын стекольщика, двенадцатилетний парнишка Марги — громко сглотнул и, справившись с собой, пошел следом.
— Дори Демиан, меня послали передать, что вас ждут на Совете.
— Ах, — без выражения выдохнул я. — Ну, пусть ждут. У меня слишком много собственных дел. Ты согрел комнату?
— Да, как вы просили. Раз в день прожигал камин, чтобы не завяли цветки, — в его голосе я услышал недовольство.
Тем не менее, Марги никогда не пренебрегал моими поручениями, выполняя все на совесть, и мне не о чем было волноваться. То, что у мальчишки есть собственное мнение на счет смысла моих поручений, так это даже хорошо. Если подумать, то для него мой приказ принести еды с кухни или собрать дорожные сумки был куда более понятен, чем необходимость жечь дрова, чтобы не выстужать комнату, в которой росли теплолюбивые растения. Дети Инуара взрослели под гнетом практичности, необходимости и невежества.
— Что-то еще?
— Да, дори Демиан. У меня есть вопрос…
Мальчишка запнулся, то ли испугавшись своей дерзости, то ли не зная, с чего начать.
— Спрашивай, я отвечу, — постаравшись добавить в голос доброты, отозвался я, остановившись на лестнице.
— Вы хромаете, вы были ранены…
Мальчик снова замолчал и я, поняв, что это простое любопытство, отозвался, тем не менее, так же мягко:
— Да, я был серьезно ранен, и обломок меча пробыл в ране достаточно долго, чтобы оставить на моей походке неизгладимый след.
— Ну, я просто хотел узнать… почему?
— Ну? — подбодрил я Марги.
— Почему вы хромаете, когда выходите на улицу, а когда возвращаетесь к себе, идете ровно и прямо?
Я улыбнулся краешком рта.
— Понимаешь, Марги, есть люди, которые хромают для себя. А есть те, которые хромают для других.
— Но для других хромать нельзя! — горячо возразил мальчик.
— Почему? — теперь уже меня обуяло любопытство. Ведь у кого нам учиться наивности и чистоте, как не у детей?
— Потому что другие должны считать тебя сильным. Нельзя быть слабым!
— Все дело, должно быть, в уважении других? — уточнил я.
— Естественно. Ведь тогда с тобой будут считаться, и никто не сможет с тобой поспорить!
— А если главная битва еще впереди? — спросил я, улыбаясь. — А людское мнение тебе не важно?
— Но как же… я не понимаю…
— Я объясню, но ты должен понять сразу: только разум и рассудительность должны определять твое поведение с теми или иными людьми. Но никак не заученные примеры. Вот мне совершенно не важно, что обо мне думают одни люди, зато иные не принимают меня в расчет, считая, что я ничего из себя не представляю. Я — лишь старый калека. И я позволяю им так считать, потому что твердо знаю: когда понадобиться совершить поступок, они будут не готовы к моим действиям. Тогда можно будет действовать наверняка и без помех.
— Хитрость недостойна чести, — отрезал Марги.
— Зато честь очень часто является синонимом смерти, при этом, не являясь эффективным оружием.
— Лучше умереть, чем так…
— А что так? — я внимательно смотрел на мальчика. — Лучше умереть, чем победить, пустив сначала пыль в глаза? А ты уверен, что честь заключается в глупости? Я считал, что честь — это умение сдержать свое обещание, это искусство никогда не предавать своих друзей и чистота здесь и здесь…
Я прикоснулся пальцем сначала ко лбу, потом к левой половине груди.
— Не забивай себе голову ложными идеалами, Марги, просто живи сердцем и постарайся избежать глупости, а сейчас — иди. Ты же видишь, я с дороги и устал, мне надо обмыться и отдохнуть.
— Вам нужно послужить? — совсем кротко спросил сын стекольщика.
— Иди и отдыхай, но к утру собери мне сумку с провиантом на три дня. Хлеб, сыр, побольше мяса, бурдюк воды и флягу чего-нибудь покрепче. И поиграй с друзьями, — великодушно разрешил я, сунув ему в ладонь долгожданную и желанную серебряную монетку, которую он заслужил, трудясь в мое отсутствие.
Отвернувшись, я скривился, не в силах сдерживать недовольство, но удержавшись от того, чтобы показать его мальчишке. Условия игры были мною приняты, но это не значило, что они мне подходят.
Несколько недель назад на главной площади повесили вора. В город мог пройти любой, ворота были всегда открыты, а внизу, в Широкой Бухте разрослось настоящее портовое поселение, от которого на город тянуло тяжелыми запахами недалекой жизни. И чем больше становилось людей, тем больше усложнялись отношения. Город не хотел обеспечивать лентяев и приблудившихся, но те все шли, поближе к магам, к чудящейся здесь власти и деньгам, неся с собой грязь, низкую культуру и антисанитарию. Вот и на днях пришлый нищий ударил по голове камнем лавочника и обобрал его до нитки, взял все съестное и подался во внешний город, где и был пойман стражей. А лавочник от удара по голове умер, так и не придя в сознание. Недгар не счел нужным проявлять свое умение, хотя, уверен, он мог бы вернуть бедняге жизнь. И меня не было в городе, чтобы предотвратить ненужные смерти.
А нищий, говорят, клялся, что он обокрал своего друга, и никого не убивал, но его все равно повесили, не став долго разбираться.
— Это неразумно, — сказал я Мастеру. — У нас на разработках леса и в горах не хватает людей, зачем вы разбрасываетесь рабочей силой? Корми ее, одень, чтобы не замерзла во время вьюги, и вы получите прибыток и пользу.
Но нет, Мастер ответил мне равнодушно:
— За убийство в стенах Форта — смерть.
— А если бы его убили за стеной Форта? — спросил я, уже зная ответ.
— Тогда бы он отправился на рудники.
Без развития любая структура стареет, каменеет, становится неповоротливой и слепой. Я вижу, что законы магов смешны и неэффективны, но мне не позволяют что-то менять. Мои слова — слова дерзкого наглеца, лезущего с советами к мудрым черепахам, чей век бесконечен. А я похож на молодой росток болотного чертополоха, тонкий, колючий и с белесыми побегами, не набравшими силы. Так они воспринимают меня.
Стряхнув с себя оцепенение, я еще раз кивнул мальчишке, чтобы уходил, потому что он так и не решился сдвинуться с места, пока я размышлял, и наконец поднялся к себе. Скинул плащ и, подхватив тонкое, сотканное из местных, похожих на лен, трав, полотенце, пошел в ванную комнату.
Ничего тут не изменилось и не могло измениться. Широкая лохань и горячая вода, текущая по трубам. Под Фортом находилась мощная горячая водяная жила, давления которой хватало, чтобы давать напор на любой высоте, а тепло поддерживалось проложенной внутри всех стен системой дымоходов.
Сняв запыленную одежду, я привычно глянул на себя в зеркало, вслушиваясь в звук текущей из латунного крана воды. Шрамы, шрамы, отметины каждого года жизни. Один год выдался на них особенно обильным.
Я усмехнулся и погрузился в воду с головой. Расслабил плечи, замедлил сердцебиение.
Тишина и звук текущей воды. Теперь он доносится сверху и стал совсем другим. Громогласным.
Вытянув из воды руку, я закрутил кран и замер. Все звуки растворились.
Кап — упала последняя капля из крана.
Я перестал ощущать свое тело. Грудь медленно сдавливало от отсутствия вдоха, но необычайно очистилось сознание. И не было мыслей. И я медленно плыл без тела в несуществующем пространстве, направляясь к небу.
— Не делай так!
Сильная рука за горло выудила меня из-под воды, в голосе я расслышал укор.
Выдох. Сначала выдох. Нужно выдохнуть, даже если в легких уже ничего нет. Теперь глубокий ровный вдох, чтобы снова учащенно забилось отдохнувшее сердце, и кровь потекла по жилам.
— Если вы избегаете подобных практик, это не значит, что они не существуют, — ответил я, спустя минуту, снова сползая в воду.
— Я достаточно знаю о путешествиях разума, чтобы понимать: это слишком опасно.
Мастер скинул с табурета забрызганную дорожной грязью одежду и, усевшись напротив меня, почесал старый тройной шрам под правым глазом.